Матушка-Русь

Отец

мой не любил, когда в доме затевалась уборка и мать посягала на беспорядок в его «мурле». Так называл он уголок в кухне, заваленный книгами, бумагами и лекарствами. В переделанном из буфета шкафчике книги были натолканы так, что стоило большого труда разыскать здесь нужный том.

— И куда он мог запропаститься, — удивлялся отец, высматривая его в перемешанных стопах, но не решаясь нарушить привычный хаос. Над столом была прибита коробка из-под лапши. Сюда складывались газетные клочки или листочки календаря, на которых наскоро записывались случайно услышанные пословицы и поговорки. Отец сам с трудом мог разобрать карандашные каракули на мятых обрывках и, возможно, поэтому не спешил «приводить их в систему».

На другом конце столика день и ночь пыхтел чайник на плитке. Отец, с удовольствием причмокивая, отхлебывал из чашки до невозможности крепкий и горячий чай и шумно, словно с громадным облегчением, вздыхал после каждого глотка.

Худой, даже летом редко снимающий телогрейку и валенки, сидит он в своем «мурле», поглаживает лысую голову и произносит свое непонятное и многозначительное «м-да». Редкие, торчащие, как щетинки, брови то удивленно взлетают, то хмуро опускаются. Серые с голубинкой глаза, всегда чуть влажные и широко открытые, затуманены какой-то думою.

Таким я помню отца.

К нему прилепились семьдесят семь болезней, которые, по прогнозам врачей, давно должны были осилить отца. Но он жил, он отчаянно сопротивлялся. Разработал свою методику лечения. В арсенал его лекарств входила даже смесь горчицы с медом, которую он проглатывал с превеликим отвращением.

Как-то ночью остановился отец у окна и долго смотрел на огоньки, мигающие за прудом на взгорье.

— Не могу я от них уйти, от огоньков этих.

— Куда уйти? — не понял я.

Он молчал, глядя в окно. Потом произнес:

— Жизнь — это очень мало времени.

…Любил отец поговорить. Не просто поболтать о том, о сем, а высказать мысли, которыми постоянно был занят его мозг.

Жалко, друзья мои — студенты летом разъезжались на каникулы. Вот благодарные собеседники! Слушают жадно, а чуть что — вспыхивают, как порох. Частенько, обычно ночами, в отцовском «мурле» разгорались жесточайшие словесные сражения.

Когда нет студентов, отец рад любому собеседнику. Заглянет случайно участковый милиционер, он усадит его, угостит чайком, и только часа через три тот спохватится:

— Извините… я же на работе. Я к вам вечерком как-нибудь загляну…

Иногда «жертвой»

становилась мать.

— Наташа, — просит отец, — присядь-ка на минутку. Мне надо на слушателе проверить свои положения. — И добавит раздраженно: — Только оставь, пожалуйста, свои миски.

— Подожди картошки начищу.

— Не хочешь — не надо, — сердится отец.

Мать покорно откладывает ножик, вытирает фартуком руки и садится напротив.

Отец прикрывает рукою глаза.

Он уже в древней Руси, в двенадцатом веке. Перед его взором проходит жизнь старых городов, жестокие сечи русичей с недругами…

Не был отец ни литератором, ни историком. Работал он экономистом на заводе и считал свою профессию самой интересной на свете. Но однажды увлекся он «Словом о полку Игореве» и с той поры каждый свободный час и долгие зимние ночи отдавал чудесному памятнику старины.

Сначала мыслил сделать поэтический перевод дивного творения. Приступил к нему не сразу, а только после «душевной подготовки». Она была торжественной и вдохновенной. Отец хотел не просто умом понимать силу написанных другим слов, но и всем сердцем чувствовать в них биение другого сердца. Научиться перевоплощению.

Но, сделав поэтический перевод памятника, счел его слишком легкомысленным и принялся перечитывать груды летописей и книг по истории Руси. И вечно был недоволен тем, чего достиг.

Мысль отца не знала покоя. Всюду преследовала его «Слово». Он мог пройти мимо дома, думая о нем. Однажды в трамвае вместо билета попросил у кондуктора «мечи харалужные».

А рассказывать о том далеком времени он мог так, словно только что вернулся из древней Руси.

…Мать слушает отца внимательно, не перебивая. И вдруг, взглянув в окно, всполошится:

— Миша, погоди-ка, курицы в огороде.

…Исчезла Русь. Отец снова в своем «мурле».

Он не сердится, нет. У матери свои заботы — кто упрекнет ее в этом? Каждому свое.

— М-да, — произносит отец со вздохом и отмахивается. — Ладно, иди, выгоняй своих куриц.

Долгие годы труда принесли однажды отцу минуты такого счастья, ради которого стоило прожить жизнь.

Он разбудил меня среди ночи. Неодетый, в наброшенной на худые плечи телогрейке, суетился, бегал по кухне. Глаза его, удивленные и большие, лучились теплым и ясным светом.

— Это же открытие! Нет, ты послушай, какое открытие!

На плитке запыхтел чайник.

Отец оторвал клочок газеты для самокрутки, расправил его, но вместо щепотки махорки взял чайник и стал лить на газету. Лил — и не мог понять, что делает.

Сейчас, когда пишутся эти строки, я отчетливо вижу его сияющие серые глаза, дрожащие от волнения пальцы. Дымящийся чай льется на промокший клочок газеты, на валенок, а отец не замечает этого…

Немало путей исхожено, немало дум передумано. Сказывают, что время делает горе маленьким, а радость — большой.