Мавры при Филиппе III

Скриб Эжен

– Да здравствует наш славный коррехидор!

– Он сам нас проводит к губернатору, – продолжал капитан, – и будет говорить за нас, он нам это обещает.

При этих словах восторг народа вышел из границ. Коррехидора при торжественных криках стащили на улицу, обступили, стеснили и, прежде чем он успел разинуть рот, тысячи рук подняли его и понесли с триумфом. Лавровый венок был возложен на его благородное чело, еще запятнанное следами последней картечи, и торжественная процессия, предводимая трактирщиком Хинесом, содержателем гостиницы «Золотое Солнце» и портным Трухильо, потянулась к дому губернатора, вдоль улицы Таконьера, усыпанной цветами и убранной драпировкой для встречи короля Филиппа III.

Что

же касается капитана Бальсейро, он исчез, а цирюльник Гонгарельо возвратился в лавку и на вопросы своих собратьев шепотом отвечал:

– Что бы ни происходило, мы, мавры, насильно окрещенные, никогда не одержим победу, а скорей еще поплатимся. Так благоразумнее сидеть смирно и не вмешиваться ни во что.

И Абен-Абу, прозванный Гонгарельо, принялся брить двух своих посетителей, христианина и жида, которые дожидались его в лавке.

Пока в центре города происходили эти волнения, по тесной и изрытой улице Святого Пахома бродил мальчик лет десяти или двенадцати. Его бледное исхудавшее лицо носило на себе следы лихорадки, а оборванное платье выказывало величайшую нищету; в чертах его лица отражалась доброта и скромность, искра ума мерцала в почти потухшем взоре. Он не шел, едва двигался от утомления, и самая величайшая болезнь, от которой он умирал в эту минуту, была не что иное, как голод. Пройдя две или три улицы и стараясь найти хоть что-нибудь поесть, он, к величайшему своему удивленно, нашел их совершенно опустевшими. В самом деле, по первому известию о тревоге все население бросилось посмотреть, что делается.

Несчастный мальчик, увидев вдали шедшего чиновника, подбежал к нему, но не посмел просить милостыню, а только протянул к нему руку. Тот, не взглянув на него, прошел мимо.

Через минуту показался Фидальго, который шел медленно и важно, завернувшись в плащ. Бедный мальчик робко снял свою шляпу и поклонился, Фидальго при этом остановился и вместо милостыни отдал ему также поклон.

Нищий, изнемогая от утомления, прислонился к ближайшей двери и услышал в доме женской голос, который ободрил его надеждою.

– Пабло! – звала мать ребенка. – Поди сюда! Твой суп остынет.

При этих словах нищий с живостью постучался в дверь, как будто его приглашали, но напрасно! Мать была слишком занята своим сыном и не слышала стука бедного сироты.

– Ах! – сказал он со вздохом. – У меня нет матери, которая бы меня так позвала, у меня нет обеда, который бы мог простыть.

И он продолжил свой путь и перешел в другую улицу, широкую и прекрасную, которая вела на берег Арги; он не надеялся уже на людей, потому что глаза его были обращены к небу.

В эту минуту солнце, выглянув из-за тучи, осветило одну сторону улицы; мальчик побежал прислониться к той стене и, между тем как он старался отогреть свои исхудавшие и оледеневшие члены, на бледных его губах вдруг появилось какое-то выражение радости и признательности, он как бы улыбался солнцу, единственному своему другу, который еще удостаивал его улыбкой.

Потом усталые глаза его, не в состоянии уже выносить яркого блеска, снова обратились на землю, и он увидел подле себя, под окном, две или три объеденные корки дыни; с жадностью схватил он их и поднес ко рту. В эту минуту к нему подошел другой мальчик, таких же лет, похожий на цыганенка, тоже оборванный, он пел громко какую-то песню.

– Ах ты, наверно, счастлив, раз так весел! Можешь петь, – сказал нищий.

– Я пою, потому что голоден, – отвечал цыганенок.

Нищий, не говоря ни слова, в порыве великодушия, подал новому своему товарищу дынные корки, которые только что поднял.

Цыганенок посмотрел на него с удивлением и признательностью.

– Неужели это весь твой обед?

– И

то, брат, счастье, что нашел! Хочешь, поделимся.

Они уселись на мостовой и принялись за обед.

Их столовая оказалась очень просторна. Улица была совершенно безлюдная, не так, как другие в Пампелуне: она была чиста благодаря фонтану, от которого протекал прозрачный ручей в двух шагах от них и представлял нашим пирующим прекрасный, живительный напиток. У них, как видите, недостатка не было ни в чем. Напротив них стоял красивый дом с вывеской «Трухильо, портной», а над головами находились окна гостиницы «Золотое Солнце».

Как известно, за столом люди скоро знакомятся. Цыганёнок тотчас же обратился с вопросом к своему гостеприимному товарищу.

– Как тебя зовут?

– Пикильо. Так называли меня монахи, у которых я жил. А тебя?

– Педральви. Кто твои родители?

– У меня их нет.

– И у меня тоже. Знал ты своего отца?

– Нет.

– И я также. А мать?

– Мать? – отвечал Пикильо, как бы стараясь собрать свои воспоминания. – Она, должно быть, была знатная дама. Я помню, к ней приезжали сеньоры в блестящих платьях и с перьями на шляпах… У нее были великолепные комнаты, богато меблированные. Мне вот и теперь представляется тот стол с зеркалом, с которым я играл. Стол был золоченый; в ящике я всегда находил много конфет… Вот все, что помню о своей матери… Однажды утром я проснулся на пороге какого-то монастыря, меня взяли туда и держали, не помню, сколько времени, потом выгнали со словами: «Ступай, лентяй, и ищи себе сам пропитание!» Я был голоден и поневоле стал просить милостыню… После захворал, все начали гнать от себя и кричали на меня: «Пошел прочь! У тебя лихорадка, еще, пожалуй, пристанет!» Все от меня убегали…

При этих словах Педральви протянул руку своему товарищу, который пожал ее с особенной признательностью.

– Теперь, – продолжал мальчик, – я так же голоден… у меня ничего нет, не знаю, куда направиться… Вот вся моя история.

– А я так очень хорошо помню свою мать, – сказал Педральви. – Как теперь ее вижу. Она была высокого роста и носила меня всегда за плечами. Раз мы шли из Гранады, спустились с горы Альпухаррас, как вдруг, не знаю откуда, взялись люди в черных балахонах, схватили меня и, несмотря на мой крик и крик матери, начали обливать холодной водой, говоря при этом какие-то варварские слова, которых я вовсе не понимал. А мать все кричала им: «Мы не христиане и никогда ими не будем!», и она старалась стереть у меня со лба то, что называла позорным пятном. За это ее убили.

– Убили! – воскликнул Пикильо с ужасом.

– Да убили, называя проклятой еретичкой.

– Еретичкой? Что это значит?

– Не знаю… Кровь ее, помню, текла ручьями. «Педральви… – сказала она мне, – сын мой, помни это!» Потом вдруг побледнела и перестала говорить, руки ее оледенели. Что было после со мной, не помню… В каком-то лесу встретил я цыган, они взяли меня с собой; на них тоже один раз напали черные люди, которых называли альгвазилами. Каждая мать бежала от них, захватив свое дитя, у меня же не было матери… Меня оставили на большой дороге. С тех пор я и хожу, куда глаза глядят, пою и прошу милостыню…

Сироты снова пожали друг другу руки, говоря: «Так будем же братьями!»

И в самом деле, если судить по их смуглому цвету лица и черным выразительным глазам, между ними было если не фамильное, то по крайней мере племенное сходство.

– Кажется, наш обед кончился, – произнес печально Пикильо, поглядывая вокруг: не валяется ли еще где-нибудь дынная корка.

– Да, кажется, кончился, – повторил Педральви, – а мне все еще хочется есть.

– И мне тоже… еще больше прежнего! А на второе блюдо нам надеяться нечего.