Мавзолей для братка
Шрифт:
«Все, Жора: суши сухари!..»
И погибнуть бы нашему герою страшной смертью, если бы не копилка безымянного Мишленова сынишки, которую Георгий невзначай смахнул на пол локтем…
Сначала он даже не понял, что произошло: тварь внезапно остановила свой натиск и, опустившись на колени, принялась с утробным ворчанием бережно собирать с пола рассыпавшуюся дребедень, аккуратно складывая подобранное в самый большой черепок кувшина, оказавшийся под рукой. Про жертву она не забывала, но и оторваться от захватывающего занятия не могла, время от времени с сожалением оглядываясь и снова возвращаясь к сбору
Не веря собственному счастью, Арталетов похватал в охапку свои вещички, по стеночке проскользнул мимо медитирующего чудища и, пинком распахнув дверь, ссыпался по лестнице, не намереваясь останавливаться даже для того, чтобы подобрать золотой, валявшийся прямо на пороге.
«Скорей отсюда! И чем дальше – тем лучше!..»
А вслед ему несся тоскливый вой обманутого хищника…
На самом пороге харчевни, прежде чем выскочить под дождь, Георгий обвел глазами зал, не веря себе: куда делась уютная обстановка? Кругом царили разруха и запустение. Полы только что не поросли травой, все кругом заткано паутиной, камин не топился вечность…
«А чем же тогда потчевал меня упырь?»
Едва Арталетов подумал об этом, как к горлу неудержимой волной подкатила рвота, и, больше не оборачиваясь, он кинулся прочь из проклятого гнезда…
10
А я – Домовой,
Я домашний, я – свой,
А в дом не могу появиться…
«Прочь! Прочь отсюда!..»
Георгий остановился лишь на мгновение и то у самой опушки леса, чтобы успокоить рвущийся наружу желудок, и помчался дальше, сверкая голыми пятками: одежду и оружие он по-прежнему держал в охапке, не давая себе даже секунды, чтобы одеться.
«Прочь!..»
Он совсем не думал о том, что в прошлый раз заблудился именно в этом месте. Не до таких мелочей было объятому животным ужасом человеку, только что выскользнувшему из липких объятий неминуемой смерти.
Поэтому, услышав чей-то голос, он еще продолжал «на автомате» лететь вперед несколько мгновений…
– Стой ты, чудило! – повторил тот же голос, и Арталетов наконец остановился, едва не снеся лбом встречное дерево.
Сначала он подумал, что это разбуженное воображение шутит с ним такие шутки: откуда в непроглядном мокром лесу, да еще в такую пору человек? Но голос все еще стоял в ушах, абсолютно реальный, и, выставив перед собой шпагу на всякий случай, герой все-таки обернулся, готовый сорваться с места при любом подозрительном движении.
– Живопырку-то свою убери – не укушу, чай! – недовольно протянул голос. – Ишь, взяли моду железяками разными тыкаться…
– Где вы? – в смятении крикнул Жора, вернее, прошептал перехваченным горлом: второго монстра его сердце, бьющееся о ребра перепуганной пташкой, не вынесло бы. – Я вас не вижу!
– Тогда разуй глаза, – спокойно ответил голос.
«Тоже мне совет!..»
Но, приглядевшись, беглец все-таки разглядел маленький сгорбленный силуэт посреди маленькой полянки, принятый поначалу за пенек. Это и был пенек, но на пеньке сидело какое-то живое существо…
– Это вы со мной разговариваете? – осторожно спросил Георгий, немного опуская шпагу.
Существо казалось безобидным, но попробуй разбери тут…
Арталетов пошарил в кармане колета и выудил то, за что Горенштейн, узнай это до отправления, убил бы святотатца на месте, – дешевенькую газовую зажигалку. Вот уж невозможный в средневековье артефакт так артефакт!
Чиркнул кремень, и в руке путешественника затеплился крохотный огонек, светивший больше себе под нос, чем освещающий окружающее. Но и в его трепещущем свете Арталетову удалось разглядеть сидящее на пеньке, горестно подперев подбородок кулачком, маленькое мохнатое существо, не больше среднестатистического кота размером. Этакий роденовский «Мыслитель» в миниатюре.
– Ну, насмотрелся? – недовольно фыркнул «кот», сверкая огромными, словно у тропического лемура, глазищами. – Тогда погаси огниво – глаза слепит.
На кота он походил лишь условно: круглая щекастая мордочка, вздернутый носик, растрепанные волосенки… Хотя, опять же, мохнатые чуткие ушки, по-кошачьи торчащие вверх… Пресловутый Кювье впал бы в истерику при одном виде столь странного создания.
Зажигалка нагрелась и стала жечь пальцы, и «шевалье», чертыхнувшись, погасил ее.
– Так-то лучше, – буркнуло существо, отворачиваясь. – Чего в харчевню-то выморочную поперся? Не знаешь, что ли, чем такие дела кончаются? Я тебе сигналил-сигналил…
– Ты кто такой? – обрел дар речи Георгий.
– Кто? Дед Пихто, – огрызнулся «кот». – И бабушка Никто. Домовой я.
– В лесу?
– А где же еще? Не с упырем же этим жить! Лучше уж в лесу…
– Так ты из харчевни? А что с папашей Мишленом?
– Эк, хватил! Папаши Мишлена уж год, как на белом свете нет. И я тут столько же маюсь, неприкаянный, бездомный, – с жалостливым надрывом закончил домовой.
«А ведь я зря нахваливал меткость Дмитрия Михайловича, – похолодел путешественник. – По моим „часам“ он еще несколько месяцев назад был живехонек… Может быть, десяток лет прошел, да не один. Кота моего, поди, и в живых давно нет…»
– Слушай, домовой, – осторожно начал он. – А меня ты, случаем, не помнишь, раз в харчевне у Мишлена покойного жил?
– Почему не помню? Не помнил бы, так и не предупреждал бы. В прошлом году ты у нас был. Нажрался тогда с охальником этим, шутом королевским, и сгинул куда-то.
Георгий перевел дух. Дмитрий Михайлович ошибся всего на год, и это не могло не радовать. Возможно, Кот еще жив и не настолько дряхл, чтобы не помочь спасателям. Да и Леплайсана хотелось бы встретить таким же, каким он был при донельзя скомканном расставании, а не рассыпающейся на ходу дряхлой развалиной, пропитанной алкоголем по самую макушку.
– Так это ты тогда выл? – спросил он, присаживаясь на корточки рядом с грустящей нечистью, слава богу и в самом деле практически безобидной, которую и нечистью-то считать не след.
– Я, – тяжело вздохнул домовой.
– А чего же словами не сказал? Крикнул бы: «Берегись!», к примеру, или что еще.
– Ага! Послушал бы ты! Ты ж промок весь, трясся, глоток чего-нибудь горячего хотел больше, чем душу свою спасти. В другое-то время упырю этому глаза тебе отвести не удалось бы…
Арталетов вспомнил тянущиеся к его горлу когти и передернулся от отвращения.