Мавзолей для братка
Шрифт:
– Привет, брат! – лучезарно улыбаясь, выступил вперед расфуфыренный в нечто разноцветное индивидуум, в котором Сергей с огромным трудом опознал своего вчерашнего спасителя. – Вербрюд хочешь? Папирус хочешь?
Дорофеев не верил собственным глазам.
Голодранец, которого он помнил облаченным в одну лишь повязку, обматывающую торс от бедер до ключиц, и то напоминающую половую тряпку не первой свежести, теперь щеголял в просторных пестрых одеяниях, щедро усыпанных желтыми бляшками, цветом подозрительно смахивающими на его, Сергея, «печатку» престижной двадцатидвухкаратной пробы [5] .
5
В
«Ну, приподнялся, пацан… Неужто с моего стакана?»
– Мягкий стекро! – словно подслушал его мысли паренек. – Родка хочешь? Зорото хочешь?
– Ты!.. – наконец выдавил из себя разъяренный путешественник. – Какого х… – Он махнул рукой в сторону растущих не по дням, а по часам сооружений, уже непоправимо изгадивших вид на когда-то девственно чистый берег: – Вам тут х… ли надо?..
– Хури надо… Хур надо… – затараторили на все лады собравшиеся, ослепляя улыбками не хуже фотовспышек. – Хур нада…
– Ага! – важно кивнул нежданно-негаданно разбогатевший рыбачок. – Хургада…
2
Шар огня завершает свой круг надо мной.
Я иду и иду, в край, обретший покой.
И уходит жара, ноги месят песок,
Из оставшихся сил я бреду на Восток.
И пока я смотрю на святую звезду,
Выжимая себя, я бреду и бреду…
Мерная поступь дромадера усыпляет не хуже, чем покачивание люльки с грудным ребенком, особенно если верблюд никуда не торопится, не вынужден подчиняться палке погонщика, а шествует в том ритме, который ему удобен. Это хорошо известно всем путешественникам, хоть раз пересекавшим пустыню на спине не такого красивого, как лошадь, но незаменимого в жарких широтах животного. Теперь это не понаслышке узнал и Георгий.
В остальном приятных сторон путешествие не имело. Вообще никаких.
Нестерпимая жара днем, почти полярный холод ночью, лимитированный расход воды (какое там умывание: пить приходилось строго по расписанию) и песок, песок, песок и еще раз песок. Мелкий, нудный, проникающий везде и всюду, как будто обладающий собственной волей… Его приходится ежечасно вытряхивать из одежды и волос, выковыривать из ушей, глаз, ноздрей… И всего остального. Не жара или жажда главный бич странника в пустыне, а главное зло здешних мест – вездесущий песок…
Даже неутомимая и неукротимая Жанна, беспрестанно радовавшаяся и восхищавшаяся всем на свете в первый день путешествия, к исходу третьих суток как-то сникла. Все чаще застывала она на горбу своего индифферентного ко всему иноходца, подолгу вглядываясь в бесстрастную даль великого песчаного моря, словно водный свой аналог покрытого пологими застывшими волнами. Что же говорить о ее спутниках, не таких жизнерадостных по природе?
Арталетов привычно, на ощупь, достал из вьючного мешка армейскую фляжку, обтянутую защитным «хабэ», с противным скрипом песчинок, каким-то образом проникших в резьбу, отвинтил пробку… А потом – поднес к губам и начал пить, пить, пить – булькая и захлебываясь восхитительной животворящей влагой, чувствуя, как прохладные струйки стекают по обожженной коже, щекотно катятся за воротник…
Увы, это была всего лишь игра распаленного воображения, несбыточная мечта обезвоженного организма. На самом деле Жора позволил себе лишь взвесить на ладони полупустую емкость и осторожно, чтобы не пролить ни капли, выцедить пару лилипутских глоточков теплой, как вчерашний остывший чай, безвкусной и явственно отдающей железом жидкости. Жутко хотелось позволить себе еще глоток, но он пересилил себя и судорожным движением спрятал флягу обратно. До заката еще пилить и пилить.
– Жорж! – Мягкая ладонь неслышно подобравшейся Жанны легла на сгиб локтя. – Хочешь глоточек? У меня много осталось – я мало пью…
Милые встревоженные глаза, полные неподдельной жалости, в узкой щели белого платка, по-бедуински заматывающего голову.
– Н-нет, Аня… – Как ни велик был соблазн, Георгий не мог позволить себе обокрасть любимую. – Я не хочу…
– И не вздумайте! – тут же встрял Дмитрий Михайлович, тот самый неприятный тип, оказавшийся на поверку ученым, да не простым, а доктором физико-математических наук, трудившимся номинально в одном из закрытых (теперь уже и в прямом, и в переносном смысле) НИИ. – Никакой дележки! Каждый пьет только то, что ему положено по суточному лимиту. Вы что, помереть тут хотите? До оазиса всего какие-то сутки пути!
– А какого черта – прости меня, Жанна, – вы, профессор, затащили нас в самый центр Сахары! – вскинулся Арталетов, с самого начала недолюбливавший изобретателя «хрономобиля». – Не могли, что ли, поближе к цели? Собираетесь нас сорок лет по пустыне таскать, как ваш далекий пращур?
– Если надо будет – потаскаю! – тут же ощетинился Гореншетейн, который терпеть не мог никаких намеков на свою национальность. – И сорок, и сто сорок!.. Вы что, хотели, чтобы я вас посреди Фив высадил? На рыночной площади? Богом местным решили стать или демоном?
– Не ссорьтесь! – вклинилась между ними Жанна. – Зачем?..
– А от вас, Георгий Владимирович, я такого не ожидал! – продолжал кипятиться доктор наук. – Сами ведь…
– Кто «сами»? – снова взвился Жора. – Что вы имеете в виду? Договаривайте уж, раз начали…
– Представитель технической интеллигенции, вот кто «сами»! – фальцетом завизжал Горенштейн, предусмотрительно обходя скользкую тему. – А рассуждаете как настоящий черносотенец! Охотнорядец!
– Это я-то черносотенец?.. Вы, горе-энштейн! Говорите, да не заговаривайтесь!..
– Тихо! – крикнула девушка, привстав на своем верблюде. – Смотрите!
Оба мужчины нехотя прервали перепалку, в последнее время ставшую привычной, чем-то вроде ежечасного ритуала, и вгляделись в расплывающуюся в мареве даль.
Из-за далекого морщинистого бархана поднимался столб дыма или пыли, едва заметный на фоне бледного пустынного горизонта.
– Грицю, а, Грицю… – канючил плотный коренастый всадник, замотанный полосатым платком так, что едва виднелись лишь кончик красного, обгоревшего на солнце и облупившегося носа да воинственно торчащие рыжеватые усы, сделавшие бы честь самому Тартарену из Тарраскона. – Ну сколько можно ихать и ихать?