Маяки. Антология гуманистической фантастики
Шрифт:
Раньше, кажется, люди общались с соседями, дружили семьями и что-то еще делали вместе с другими. Сейчас они занимаются либо работой с непрерывным подсиживанием друг друга, либо безнадежными попытками найти эту самую работу, а в промежутках смотрят бесконечные сериалы с нестареющими роботами-актерами и ходят ссориться друг с другом в соцсети.
У меня очень хорошая работа. Мы друг друга не подсиживаем и даже иногда разговариваем, но такое возможно лишь в немногих сферах, где пока не грозит роботозамещение.
Воспоминания, от которых мы избавляем людей сегодня, – очень тяжелые, одни из худших на моей памяти. Оцифровываем, сортируем, маленькими архивными бомбами разбрасываем по папкам, одни лишь названия которых могут лишить сна впечатлительного человека. Что только люди не делают с собой и друг с другом, когда в их жизни есть лишь сериалы, бесплодные поиски работы и дешевый алкоголь.
Можно ли к этому привыкнуть? Я не знаю. Но я не хочу однажды после лабораторного дня среди «тяжелых» прийти домой и спокойно завалиться спать – нельзя привыкать к такому.
28 февраля
Листаю свою толстую тетрадь, этот гибрид дневника, лабораторного журнала и блокнота для заметок. Я привык временами просматривать старые записи: иногда они наталкивают меня на новые решения старых проблем. Некоторые заметки кажутся смешными теперь, спустя несколько лет. А что было на вырванных страницах? Кажется, ничего. Я смутно припоминаю: некоторые разрисовала Виктория, когда я забыл тетрадь в столовой, а однажды я пролил на страницу виноградный сок, и тот впитался в пару следующих листов фиолетовыми пятнами с прозеленью, вызывающей сомнения в своей натуральной природе. Была пара депрессивных записей – потом я вырвал листы, чтобы вымести из своего журнала упаднические настроения насчет «спасения утопающих котят».
Сегодня одна из пометок напоминает мне о давно запланированном визите, который я бессовестно и малодушно откладывал. Все-таки со стариками проще…
Чужие воспоминания, наложенные на собственную шкуру, могли бы научить людей ответственности, состраданию, сопереживанию. У нас в базе – тысячи историй людей, которые своей беспечностью и равнодушием причинили другим зло: финансовый крах, увечья, глубокие душевные травмы, смерть. Эти истории могли бы стать предупреждением, назиданием, бесценным опытом, если пережить их по-настоящему. Если бы нашлись те, кто еще захочет учиться ответственности и состраданию.
А еще есть люди, для которых даже воспоминания-причиняющие-боль станут почти счастьем.
12 марта
– Эта женщина говорит: «Мне подойдет любое воспоминание, понимаете, любое, лишь бы там человек двигался самостоятельно. Я просто хочу знать, то есть нет… Я хочу помнить, как это – ходить!»
– Она не знает, о чем просит. – Анфиса складывает руки на груди. – Она представить себе не может, что с ней может происходить в этих самых любых воспоминаниях.
– Конечно. А ее собственные – однообразны и депрессивны.
Анфиса подходит к окну, долгое время молчит, глядя, как возятся Виктория и щенок во дворе.
– Скажи, ради чего ты помогаешь всем этим людям? – наконец спрашивает Анфиса, и этот простой вопрос ставит меня в тупик.
Ради науки, конечно. Да, свой след в ней я уже оставил, но кто откажется от возможности наследить еще больше? Однако есть и другое, менее измеримое и не менее важное. Я только не понимаю, как это сформулировать.
Я хочу сделать жизнь других людей лучше? Но объективно она не станет лучше. Обитателей старческого дома в скором времени ждет самое настоящее забвение. Инвалиды останутся инвалидами, государству не интересно тратиться на экзопротезы: работы им все равно не найти, так не все ли равно, где лежит иждивенец – на больничной койке или «Подмостом»?
Подарить радость? Показать им, что не все в этом мире погрязли в тоске, алкоголе и безработице – или в трудоголии, если посчастливилось что-то уметь в тех областях, где пока бесполезны роботы. Но проявить внимание можно другими способами, менее трудоемкими. Я же задался целью прыгнуть выше головы. И прыгну.
– Может, ты спасаешь утопающих котят ради себя самого? – спрашивает Анфиса.
Я смотрю на ее прямую спину, обтянутую белой майкой. Анфиса смотрит на Викторию.
– Ты думаешь, я что-то делаю неправильно? Что оно того не стоит?
Анфиса пожимает плечами. Меня это сердит, и я уже открываю рот, чтобы бросить ей в спину сердитое обвинение: «Ты слишком много выдумываешь от безделья» или что-то в этом роде, но слова не идут с языка.
В конце концов это я оставляю свою семью одну на целые дни. Девчонкам должно быть ужасно скучно.
Но они никогда не жаловались на скуку. Ни разу не встретили меня в плохом настроении. Не предложили куда-нибудь выбраться или взять отпуск – хотя не могли никогда не скучать, не хотеть в отпуск, вообще ничего не хотеть!
Во дворе Виктория бросает мяч, и щенок со счастливым визгом бежит за ним.
Едва ли у меня есть моральное право в чем-либо обвинять свою семью и бросаться обвинениями в адрес Анфисы. А вот в отпуск выбраться все-таки нужно. Хотя бы на неделю. Когда-нибудь потом.
И все-таки…
– Я делаю это не ради себя, а ради других, – упрямо говорю я прямой спине, обтянутой белой майкой.
27 марта
Уже перед выходом из дома я вспоминаю, что Анна Сергеевна снова жаловалась на старичка, который не обращает на нее внимания. То, что пришло мне в голову, – это, конечно, шутка, очень глупая, детская, но удержаться я не в силах.
– Виктория, а где тот мяч, что бабушка тебе подарила?
– Какой мяч? – Дочь сосредоточенно возюкает стилусом по графическому планшету. Пальцами рисовать проще, но Виктория не ищет легких путей.