Маяковский начинается

Асеев Николай Николаевич

От Гаваны отчалили, двинулись к Мексике… «Раб», «лакей», «проститутка» — гнилые слова, уж давно потерявшие смысл в нашей лексике, здесь опять предъявляют свои права… Трап опущен, он сходит с борта парохода. Все чужое, такое, к чему не привык: непохожи дома, незнакома природа, непонятны поступки, несроден язык. Мексиканские широкополые

шляпы, плавность жестов, точеность испанистых лиц… Но повсюду Америки тянутся лапы, пальцы цепких концернов в природу впились. Дни ацтеков, земля их забытых владений, первобытной общины уплывших веков… Поезд мчится меж кактусовых привидений, южных звезд и, как звезды, больших светляков… Ночь в вагоне. Ларедо. Подъезжаем к границе. После долгих формальностей визы даны. Впереди впечатлений пред ним вереница, но сгибается болью и гневом страница за индейцев — исконных хозяев страны. Спросят: «Разве вы ездили с ним?» Без отсрочки объяснюсь: «Да, ездил, как еду сейчас! Много лет мне его дальнолетные строчки помогают стремиться, по времени мчась». Наконец Маяковский в стошумном Нью-Йорке. На Бродвее светло — электрический день. А в порту, подбирая окурки да корки, безработицы клонится тощая тень. За границу езжали и ранее наши; приходили в восторг от технических благ: дескать, нету продукции крепче и краше, кроме той, над которой Америки флаг. Маяковский глазами смотрел не такими: «Да, промышленность янки наладить сумел, выжимающую потогонными мастерскими соки прибыли из человеческих тел». Каждый шаг, каждый миг здесь на центы рассчитан. Маяковский грядущему смотрит в лицо: «Здесь последний оплот безнадежной защиты воротил капитала и темных дельцов!» И в конвейере шумов без пауз, распрямившись во весь свой рост, озирает он Билдинг-хауз, одобряет Бруклинский мост. Но куда бы ни поглядел он и чего б ни привел в пример: «Это все может лучше быть сделано и разумней в СССР». Он на фордовских мощных заводах, на рекламнейшем из производств, где рабочим в мертвецкой лишь отдых: измотался — к реке и — под мост! Негры, шведы, бразильцы, евреи… Кто и как тут друг друга поймет? А надсмотрщик: «Скорее! Скорее! Торопитесь! Дело не ждет!» Может, встретятся строчки нежней и любовней у поэтов, поющих поля и леса. Но страшней и короче чикагские бойни никогда никому не суметь описать. Он приметил усталые лица, черно-синие впадины глаз, — как он мог с этой жизнью смириться, угнетенный и преданный класс?! Здесь свинцовый оттенок впитала кожа хмуро опущенных век. Анонимного капитала обезличенный раб — человек! Маяковский сказал свое мненье: «Нет! Америка эта — не та! Делать деньги — одно их стремленье, их единственная мечта. Не затем каравелла Колумба подымалась с волны на волну, чтоб отсюда бесстыже и грубо экспортировали войяу. Пусть же Морганы и Дюпоны, придавившие горы горбов, не рассчитывают на законы, защищающие от рабов». Ни фотоэлементов услуги, ни дворцов их эйр-кондишен не спасут от кризисной вьюги, если весь их строй никудышен. Перехлынет терпения мера, швед бразильца и негра поймет, и дворца архимиллиардера не сумеет спасти пулемет. В их зимних садах, среди роз и левкоев, придут опросить их, побеспокоив; придут, чтоб сказать им сурово и веско: «Вам в суд всенародный явиться — повестка! За то, что, бессмысленно жадны и лживы, вы мир предавали во имя наживы». «Кто ж судьи?» — нас спросят. Ответим, кто судьи: «Те судьи — простые Америки люди. Кто набран народною волей единой. Кто был присуждаем судьею Мединой. Двенадцать рабочих вождей неподкупных, пред кем столбенеет, потупясь, преступник». «К чему ж их присудят?» «Не знаю, не ведаю. Я занят сейчас — с Маяковским беседою. На это бы только он сам и ответил. Ведь чистку такую когда он наметил! Великое он завещал нам событие: Америки новой второе открытие!»

₁₉₅₀