Маяковский начинается

Асеев Николай Николаевич

Еще ли молчать, безъязыким ставши?! Не выманите меня на то. В стихах его имя мое — не ваше — четырежды упомянуто. Вам еще лет до ста учиться тому, что мне сегодня дано; видите: солнце вовсю лучится, а петушок уж пропел давно! Страна работала не покладая рук, оттачивала острие штыка и только изредка вбирала сердцем звук отважного, отборного стиха. Страна работала, не досыпая снов, бурила,

строила, сбирала урожаи, — чтоб счастьем пропитать всю землю до основ; от новых городов по древние Можаи. Ей палки впихивали в колесо подъемного в гору движенья; то там, то здесь появлялось лицо зловещего выраженья. И желчный, сухой, деревянный смешок, и в стеклышках — тусклые страсти, и трупный душок: всю Россию в мешок — лишь нам бы добраться до власти. Лицо это, тайно дробясь и мельчась, клубилось в размноженном скопе: то разом оно возникало, то часть его повторявшихся копий. В нем прошлое брать собиралось реванш у нового лозунгом злобным: «Разрубим ребенка! Не ваш и не наш! Уйдем, но — уж дверью-то хлопнем!» Да, дел было пропасть. Под тенью беды куда уж там слушать «Про это». Мутили ряды, заметали следы фигуры защитного цвета. И вот, покуда — признать, не признать? — раздумывали, гадая, вокруг него поднималась возня вредителей и негодяев. «Кого? Маяковского?! Что за птица?» — кривой усмешкою меряя. Стихом к тупице не подступиться — слюной кипит в недоверии: «Да он недоступен широким массам! Да что с ним Асеев тычется! Да он подбирался к советским кассам с отмычкою футуристической!» А он любил, как дрова рубил, за спину кубы отваливая; до краски в лице, до пули в конце вниманье стиху вымаливая. Как медленно в гору скрипучий воз посмертной тянется славы!.. Обоз обгоняя, взвиваю до звезд его возносящие главы. Мотор разорвется, быть может, в куски: штормами его укачало. Но прошлого тропы движенью — узки: конец — означает начало.

ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО

Если б был я

Вандомская колонна,

я б женился

на Place de la Concorde.

Маяковский, «Город»

Нет, не она, не площадь Согласия, стала его настоящей женой, и не в ее фонарей желтоглазие сердце расплавлено и обожжено. Другая, глазу привычней и проще, еще не обряженная в гранит, еще в лесах строительных площадь имя его несет и хранит. Когда на троллейбусе публика едущая услышит надсадный кондукторшин крик: «Площадь Пушкина, Маяковского — следующая!» — поймешь, как город к нему привык. Как стал он вхож в людские понятья! Как близок строчкой, прям и правдив! Ведь ни по приказу, ни на канате к себе не притянешь, сердца обратив… Читая, начнешь стихи его путать, — сейчас же сто голосов — на подсказ! — как будто не я, а они как будто встречались с ним по тысяче раз. Ведь это не выдумка барда бахвальная: вот этот асфальт, и эти огни, и площадь — не старая Триумфальная, и — с Пушкиным рядом встали они! И все повседневней, все повсеместней становится миром его родня. Сюда он шагал с Большой своей Пресни, с шагов своих первых, о мальчишьего дня. Сюда по Садовым, по Кудринским вышкам, по куполам твердых булыжных мозгов, по снежным подушкам, по жирным одышкам — широких шагов направлял он разгон. Она Маяковского площадью названа; не очень еще ее пышен уют; и много народа, самого разного, ее заполняют, толкутся, снуют. Еще не обрушены плоские здания, но уже тем она хороша, что — въявь пределы ее стародавние раздвинула новых привычек душа. Две буквы стоят квадратные, стр'oчные, как сдвоенный вензель печати ММ, как плечи широкие, крепкие, прочные у входа — открытого всем, всем, всем. Москвы в нутро ведет метро; один вагон, другой вагон; а он на нем не ездил; не видел он стальных колонн, подземных ламп — созвездий. И — глянешь в пролет обновляемых улиц: не тень ли метнулась широкой полы? Не эти ли плечи с угла повернулись? Не шляпой ли машет он издали? Он здесь. Он с нами остался навечно. Ему в людской густоте — по себе. Он — вон он — шагает, большой и беспечный, к своей неустроенной славной судьбе! Как он шагал, как проходил, как пробивался Москвою шагом широким, шагом большим, — крупной походкой мужскою. Ботинки номер сорок шесть! Другим — вдвоем бы можно влезть и жить уютно в скинутом, согнув дугою спину там. А он — не умел сгибаться дугою, он весь отличался повадкой другою, — шагал, развернувши тяжелые плечи, высокой походкою человечьей. И после каждого его шага метелью за ним завивалась сага. Однажды мы выехали с Оксаной вдвоем из гостей по дорожке санной… А он рядком зашатал пешком, подошвы печатая свежим снежком. Тогда еще в моде извозчики были и редко работали автомобили. Возница на клячу чмок да чмок и все же его обогнать не смог. И нас на полсажня опередя, дорогу под носом у нас перейдя, он стал и палкой нам отсалютовал, дескать: «Привет! До свиданья! Покудова!» И в этом жесте мальчишеском, гордом. который движенье и радость таит, хотел бы я, чтоб стал он над городом, как в памяти нынче в моей он стоит. Стоял, весельем и силою вея, чтоб так бы его наблюдала толпа: в пальтишке коротеньком от Москвошвея, в шапчонке, сбитой к затылку со лба. Вот так, во всем и везде впереди, — еще ты и слова не вымолвишь, — он шел, за собой увлекая ряды, Владимир Необходимович!