Маяковский начинается

Асеев Николай Николаевич

Земля тех дней никогда не забудет, тех кованных массовой силою дней, пока на ней существуют люди, покамест песня гремит над ней!

ХЛЕБНИКОВ

Он говорил:

«Я бедный воин, я одинок…»

Хлебников

Вы Хлебникова видели лишь на гравюре. Вы ищете слов в нем и чувств посвежей. А я гулял с ним по этой буре — из войн, революций, стихов и чижей. Он был высок, правдив и спокоен, как свежий, погожий сентябрьский день. Он был действительно бедный воин — со всем, что рождало бездумье и лень. Глаза его — осени светлой озера — беседу с лесною вели тишиной, без слов холодя пошляка и фразера суровой прозрачностью ледяной. А рот — на шиповнике спелая ягода — был так неподкупно упорен и мал, что каждому

звуку верилось загодя, какой бы он шелест ни поднимал. И лоб его, точно в туманы повитый, внезапно светлел, как бы от луча, и сердце тянулось к нему, по виду его из тысячей отлича. Словно в кристалл времена разумея, он со своих недоступных высот ведал — за тысячу до Птолемея и после Павлова на пятьсот. Он тек через пальцы невыгод и бедствий, затоптанный в пыль сапогами дельцов. «Так на холсте каких-то соответствий вне протяжения жило Лицо», Он жил — не ища ни удобства, ни денег, жевал всухомятку, писал на мостах, граненого слова великий затейник, в житейских расчетах профан и простак. Таким же, должно быть, был и Саади, таким же Гафиз и Омар Хайям, — как дымные облаки на закате — пронизаны золотом по краям. Понять его медленной мыслью не траться: сердечный прыжок до него разгони!.. Он спад на стихами набитом матрасе, — сухою листвою шуршали они. Он складывал их в узелок и — на поезд! Внезапный входил, сапоги пропыля: и люди добрели, и кланялись в пояс ему украинские тополя. Он прошумел, как народа сказанье, полупризнан и полуодет, — этот, пришедший к нам из Казани, аудиторий зеленых студент. И, словно листья в июльском зное, пока их бури не оголят, встретились, чокнулись эти двое — сила о силу, талант о талант. Как два посла больших держав, они сходились церемонно. Что тот таит в себе, сдержав? Какие за другим знамена? «Посол садов, озер, полей, не слишком ли дремотно знамя?» «А ты? Неужто веселей твой город с мертвыми камнями?» «Но в городе люди живут, а не вещи! Что толку описывать клюв лебедей?!» «Но лебеди плещут, а рощи трепещут… Не вещи ли делает разум людей? Завод огромен и высок. Но он — клеймом оттиснут в душах. Не мягше ли морской песок, чем горы ситцевых подушек?» «Не тверже ли сухой смешок, дающий пищу жерлам пушек?» «Да, миром владеет бездушный Кащей… Давайте устроим восстанье вещей! Ведь: слово „весть“ и слово „вещь“ близки и родственны корнями, — они одни — в веках — и есть людского племени орнамент! Смотрите же, не забудьте обещанья: отныне — об одних больших вещах вещанье». Такой разговор, может, в жизни и не был; лишь взглядов обмен да сердец перебой. Но старую землю под новое небо они поклялась перекрыть над собой. Маяковский любил Велимира, как правду, ни пред кем не складывающуюся пополам. Он ему доверял, словно старшему брату, уводившему за руку вдаль, по полям. Он вспоминал о нем, беспокоился, когда Хлебников пропадал по годам: «Где же Витя? Не пропал бы под поездом! Оборвался, наверное, оголодал!» А Хлебников шел по России неузнанный, костюм себе выкроив из мешков, сам — поезд с точеными рифмами-грузами по стрелкам сочувствий, толков и смешков. Он до пустыни Ирана донашивал чистый и радостный звучности груз, и люди, не знавшие говора нашего, его величали Дервиш-урус. Он шел, как будто земли не касаясь, не думая, в чем приготовить обед, ни стужи, ни голода не опасаясь, сквозь чащу людских неурядиц и бед. Бывало, его облекут, как младенца, в добротную шубу, в калоши, и вот неделя пройдет и — куда это денется: опять — Достоевского «Идиот»! Устроят на место, на службу пайковую: ну, кажется, есть и доход и почет. И вдруг замечаешь фигуру знакомую: идет, и капель ему щеки сечет. Идет и теребит от пуговиц ниточки; и взгляда не встретишь мудрей и ясней… Возьмешь остановишь: «Куда же вы, Витечка?» «Туда, — отмахнется, — навстречу весне!» Попробуйте вот, приручите, приштопайте, поставьте на место бродячую тень: он чуял в своем безошибочном опыте ту свежесть, что в ноздри вбирает олень. Он ненавидел фальшь и ложь, искусственных чувств оболочку, ему, бывало, — вынь да положь на стол хрустальную строчку. Он был Маяковского лучший учитель и школьную дверь запахнул навсегда… А вы — в эту дверь напирайте, стучите, чтоб не потерять дорогого следа!

ОСИНОЕ ГНЕЗДО

…Желаю

видеть в лицо,

кому это

я

попутчик?!

Маяковский, «Город»

К этому времени сходится всё — все нити и все узлы. Опять обозначился жирный кусок и вин моревой разлив. У множества сердце было открыто и только рубахой защищено. А мелочь теснилась опять у корыта богатств, привилегий, наживы, чинов. Уже прогремел монолог «О дряни»… На месяц поставив себя за станки, в партийные начали метить дворяне какие-то маменькины сынки. По книжке рабочей отметив зарплату и личико постно скрививши свое, — они добывали секретно, по блату, особо ответственный, жирный паек. Они отъедались, тучнели, лоснились; кто косо смотрел на них — брали в тиски; и им по ночам в сновидениях снились еще более лакомые куски. Они торопились, тревожась попасться; они заполняли собой этажи; они накопляли для боя запасы валюты и наглости, жира и лжи. У партии было заботы — сверх меры, проблем неотложных — невпроворот!.. Метались тревожно милиционеры за валютчиками у Ильинских ворот А те, притаившись за шторками в доме, глядели, когда эти беды минут; их папа, нахохлясь, сидел в Концесскоме и ждал для сигнала удобных минут. От них, ограниченных, самовлюбленных, мечтавших фортуну за хвост повернуть, — вся в мелких словечках, ужимках, уклонах, ползла непролазная слякоть и муть. Москва была занесена снегами дискуссий, споров, сделок и торгов; Москва была заслежена шагами куда-то торопившихся врагов. Шаги петляли, путались, ветвились, завертывая за угол в тупик, задерживались у каких-то крылец, и вновь мелькал поднятый воротник. Тогда-то и возник в литературе с цитатою луженой на губах, с кошачьим сердцем, но в телячьей шкуре, литературный гангстер Авербах. Он лысину завел себе с подростков; он так усердно тер ее рукой, чтоб всем внушить, что мир — пустой и плоский, что молодости — нету никакой. Он черта соблазнил, в себя уверя б: в значительности своего мирка. И вскоре этот оголенный череп над всей литературой засверкал. Он шайку подобрал себе умело из тех, которым нечего терять; он ход им дал, дал слово им и дело; он лысину учил их потирать. Одних — задабривая, а других — пугая, он все искусство взял под свой надзор; и РАПП, и АХР, и несказаль другая полезли изо всех щелей и нор. Расчет был прост: на случай поворота, когда их штаб страну в дугу согнет, — в искусстве их муштрованная рота направо иль налево отшагнет. Но как же с Маяковским? Эту птицу не обойти ни прямиком, ни вкось: всю жадность ненасытных аппетитцев испортит, ставши в горле, эта кость! И вот к нему с приветом и поклоном как будто бы от партии самой: «Идите к ним, к бесчисленным мильонам, всей дружной пролетарскою семьей…» Он чуял, что и дружбой здесь не пахло и что-то непонятное росло, что жареным от МАППа и от АХРа на тысячу кил'oметров несло. Тогда, увидев, что за них не тянет, они решили, не скрывая злость, так одурманить или оболванить, чтоб свету увидать не довелось! Они читали лекции скрипуче, темнили ясность ленинских идей; они словцом презрительным «попутчик» клеймили всех не вхожих к ним людей. Формальным комсомольством щеголяя, ханжи, лжецы, наушники, плуты, — они мертвили разум, оголяя от всей его сердечной теплоты. А он не поддавался — он смеялся; он под ноги не стлался им ковром; он — с партией — погибнуть не боялся; он сам каленым метил их тавром — прозаседавшихся чиновных бюрократов и прочих трехнедельных удальцов; он все на свет вытаскивал, что, спрятав, они наследовали от отцов; он горлом продирался сквозь препоны, о стены искры высекал виском!.. И я теперь по-новому припомнил, как голову носил он высоко.