Маяковский. Самоубийство
Шрифт:
Пойду подряд, страница за страницей, не выбирая:
Об камень обточатся зубов ножи еще! Собакой забьюсь под нары казарм! Буду, бешеный, вгрызаться в ножища, пахнущие потом и базаром… Святая месть моя! Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи! До края полное сердце вылаю в исповеди!.. СевыВсе эти цитаты, собранные вместе, легко выстраиваются в концепцию: Маяковский — певец насилия. Основной мотив его поэзии — месть, культ сладострастной жестокости. Его пафос — это пафос погрома. Именно поэтому Маяковский так радостно, так восторженно принял Октябрьскую революцию, с ее культом жестокой диктатуры, с ее прославлением расстрелов и всяческого насилия, с ее пафосом погрома культуры:
Футуристы прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти… Время пулям по стенке музея тенькать. Стодюймовками глоток старье расстреливай! Старье охраняем искусства именем. Или зуб революций ступился о короны? Скорее! Дым развейте над Зимним фабрики макаронной!.. Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум! Самое это! С донышка душ! Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!Совершенно очевидно, что все эти цитаты автор выбирал, так сказать, по содержанию, по сугубо тематическому принципу. Ему важно было доказать, что все стихи Маяковского, — и ранние, и поздние, — бьют в одну точку. Он это и доказал, благо таких строк у Маяковского и в самом деле немало.
Но тут возник совершенно неожиданный, отнюдь не запланированный автором эффект. Выяснилось, что у всех этих собранных воедино стихотворных строк, помимо смысловой, тематической близости, есть еще одна, сразу бросающаяся в глаза общность: все они утомительно, удручающе неталантливы. Неуклюжие, натужные каламбурные рифмы («ввысь поведи — в исповеди»), нелепые, косноязычные словообразования («вылаю», «ввой»).
В юности я был влюблен в Маяковского. Позже, став литератором-профессионалом,
Но странное дело! Из тех строк Маяковского, которые цитирует Карабчиевский, я не помню ни одной.Разве только те, что запомнились по традиционным нападкам на поэта, — те, которыми его всю жизнь шпыняли, над которыми глумились, по поводу которых негодовали. («Я люблю смотреть, как умирают дети…»)
Помню я (не механической памятью, а памятью сердца) совсем другие строки.
Цитирую, не сверяясь с собранием сочинений, а так, как они запомнились мне полвека тому назад:
Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека… Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно? Значит это необходимо, чтоб каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда… Какими Голиафами я зачат — такой большой и такой ненужный?.. Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе. Приду в четыре, — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять… Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, — ему уже некуда деться… Я знаю, каждый за женщину платит. Ничего, если пока тебя вместо шика парижских платьев одену в дым табака… Мальчик шел, в закат глаза уставя. Был закат непревзойдимо желт. Даже снег желтел к Тверской заставе. Ничего не видя, мальчик шел. Был вором ветром мальчишка обыскан, попала ветру мальчишки записка, стал ветер Петровскому парку звонить: — Прощайте! Кончаю! Прошу не винить. До чего ж на меня похож… Все чаще думаю: не поставить ли лучше точку пули в своем конце… Лошадь, не надо! Лошадь, послушайте! Что вы думаете, что вы их плоше? Деточка! Все мы немного лошади, каждый из нас по-своему лошадь… Я люблю зверье. Увидишь собачонку — тут, у булочной, одна — сплошная плешь. Из себя и то готов достать печенку: — Мне не жалко, дорогая, ешь! Не молод очень лад баллад, но если слова болят, и слова говорят про то, что болят, молодеет и лад баллад..