Маятник Фуко
Шрифт:
В последующие дни я забросил План. Беременность Лии подходила к сроку и я, когда мог, старался быть с нею. Лия меня успокаивала — говорила, что еще рано, еще не время. Она посещала курсы подготовки к родам, я как мог вникал в смысл ее упражнений. Лия отвергла возможность, предоставляемую чудодейственной наукой, узнать заранее пол младенца. Пусть это будет неожиданностью. А я думал: пусть будет, как она хочет. Я касался ее живота, не пытаясь представить себе, что в нем находится и что выйдет из него на свет божий. Мы решили называть его Оно.
Единственное, что я пытался — определить собственную степень участия. — Ведь Оно и мое тоже, — говорил я Лии. — Что же, я буду как в кино, шагать взад и вперед по коридору, прикуривая сигарету от сигареты?
— Пиф,
— Как же быть со мной?
— Тебя следует привлекать как до, так и после. После, в частности, ты сможешь взяться за его воспитание, тем более если это мальчик. Ты будешь лепить его по своему подобию, создавать у него хороший эдипов комплекс, когда настанет момент — с улыбкой подчинишься ритуальному отцеубийству, не будешь разводить трагедию, в нужную минуту приведешь его в свой занюханный офис, покажешь свои карточки, верстку необыкновенных приключений металлов и скажешь: сын мой, придет день, когда все это станет твоим.
— А если девочка?
— Скажешь: дочь моя, в один прекрасный день все это перейдет к твоему балбесу мужу.
— А каким образом меня можно использовать «до»?
— Ты будешь считать время. Дело в том, что от схватки до схватки проходит определенное время и тут важно не сбиться, потому что по мере того, как сокращаются интервалы, приближается срок. Будем считать вместе, ты будешь задавать ритм. Как гребцы на каторжных галерах. Раз-два-взяли, мы вместе будем помогать, чтобы Оно вылезло из своей темноты на свет божий. Бедняга-бедняга. Сидит себе спокойно, насосалось соков как спрут, все ему бесплатно, и вдруг битте-дритте, пожалуйте рожаться, оно вытаращит глаза и заорет: куда это я попало?
— Не такое уж бедняго. Оно еще господина Гарамона не видело… Давай попробуем посчитать.
Мы взялись за руки в темноте. Считая вслух, я в то же время думал: Оно, родившись, оправдает всю глупую болтовню одержимцев. Бедные одержимцы целыми ночами разыгрывали химические свадьбы, ломали голову, удастся ли породить восемнадцатикаратное золото и окажется ли философский камень ляписом экзиллисом, несчастным глиняным Граалем, а мой Грааль — вот он, почти получен из драгоценного Лииного горнила.
— Вот-вот, — кивала Лия, держа руку на своем круглом горячем сосуде, — тут и настаивается заложенное тобой прекрасное сырье. Твои алхимики что говорят на этот счет, что происходит в посудине?
— Там клокочут меланхолия и сернистая земля, черный свинец и сатурново масло бурлят в темном чреве — это Стикс: размягчение, томление, перетирание, разжижение, смешивание, напитывание, затопление. Унавоженная почва, зловонная могила…
— Что они, все импотенты? Не знают, что там прячется «бело-розовое диво, и пречисто, и красиво»?
— Нет, они это учитывают, но твой живот для них всего лишь метафора, передающая тайну…
— Не существует никакой тайны, Пиф. Известно во всех деталях, как формируется Оно со всеми лапками, глазками, печеночками, селезеночками…
— Господи, сколько должно быть печенок. Оно что — ребенок Розмари?
— Это я для красного словца. Но вообще мы должны быть готовы принять Его даже если Оно двухголовое.
— Еще бы. Я научу обе головы играть дуэты для тромбона и кларнета… Хотя нет, необходимы четыре руки, а это чересчур. С другой стороны, какой вышел бы пианист! Брр. Что за разговорчики. Как бы то ни было, даже и моим одержимцам известно, что в этот день в клинике намечается Белое Деяние, Добрая алхимия, после заклинаний будет нарождаться Ребис, это андрогин, двоеполый гомункул…
— Вот только нам двоеполого не хватало. Слушай лучше, давай назовем его Джулио/Джулия, как моего дедушку, хорошо?
— Ладно, звучит хорошо, я согласен.
Эх, если бы я на этом остановился. На Белом Деянии, добром гримуаре, дать бы его всем адептам Изиды без покрывал, объяснить им, что секретум секреторум не надо больше разыскивать, что прочтение жизни не предполагает никаких запрятанных смыслов,
112
Жозеф де Местр (1753–1821) — французский писатель и религиозный философ.
Нет бы тогда остановиться. Но мы — одержимые дьявольскою гордыней — захотели сыграть в прятки с дьявольскими духовидцами, доказать им, что раз пошло на космический заговор, мы придумаем им такой, что космичнее не бывает.
— Поделом тебе, — твердил я про себя тогда вечером, — вот сиди теперь, трясись, жди, чем кончится дело под маятником Фуко.
78
Я сказал бы, конечно, что эта монструозная помесь не исходит из материнского лона, но несомненно от какого-либо Эфиальта, от какого-либо инкуба, или от иного ужасающего демона, и что зачата она была грибом, зловонным и ядовитым, детищем фавнов и нимф, более походящим на демона, нежели на человека.
В тот день я хотел остаться дома, чуяло мое сердце. Но Лия потребовала, чтоб я не изображал принца-консорта и шел на работу.
— Время еще не наступило, да и мне надо пойти по делам. Пиф, отправляйся.
Перед самой дверью конторы я заметил, что приоткрывается дверь мастерской чучельщика. Высунулся господин Салон в своем желтом рабочем фартуке. Я остановился поздороваться, он пригласил меня войти, и я решил посмотреть, что же такое чучельная мастерская.
Когда-то, по всей видимости, это была нормальная квартира, но Салон, сломал все внутренние переборки, и теперь сразу от входа открывался грот неопределенных, весьма обширных размеров. По непонятной архитектурной прихоти это крыло строения имело двускатное перекрытие, и свет проникал в помещение искоса, через потолок. Стекла в окнах были или матовые, или очень грязные, а может быть, Салон поставил в них защитные шторки; или, что ли, нагромождения предметов (страх пустоты выступал лейтмотивом декора) способствовали какой-то особой пасмурности освещения. К тому же это темное пространство было заполнено, как в лабиринте, стеллажами старинной аптеки, среди которых открывались арки, а за ними — лазы, ходы, закоулки. Доминирующим цветом был коричневый: коричневые стены, полки, потолок, и коричневым казался смешанный свет, получаемый от затененного дневного и от старых светильников, пятнами тут и там освещавших поверхности. Первое впечатление было — как будто попал в скрипичную мастерскую, в которой все мастера перемерли еще во времена Страдивариуса, а пыль с тех пор все откладывается и откладывается на округлых пузах контрабасов.
Потом, постепенно приспособив глаза, я увидел, что нахожусь, как, собственно, и надо было ждать, в окаменевшем зоопарке. Какой-то медведь карабкался по искусственному дереву, глаза его блистали стеклом, у меня под боком гнездился насупленный отупелый сыч, а впереди по столику шагала ласка — а может быть, и куница, или же хорек. Посередине стола возвышался доисторический скелет незнакомого мне ископавра.
Это, судя по рентгену, мог быть гепард, или пума, или пес огромных размеров, на скелете в разных местах были намотаны пучки пакли, костяк армирован железом.