Майский день
Шрифт:
Пустой номер.
А он в осаде. Потому что с каждой потерянной им минутой растет напряжение наверху. Нет, никто, конечно, не обвинит его в трусости. Но… И это «но» страшнее всего. Потому что они будут правы. Ведь он не рискнул выйти в пучину. Туда, где взорвались две субмарины и «рыбка».
Могучие субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, способные развернуться на месте в любой плоскости, выполнить практически любую фигуру высшего пилотажа. «Рыбка», полторы тонны электроники и металла, неторопливо плывущие сквозь толщу, оставляя за собой серебристую цепочку пузырьков отработанного кислорода…
И
Черт его знает, почему. Просто потому, что и лодки, и разведчик оставляют за собой пузырьки. Лодки не военные, им демаскироваться не страшно. А «рыбке» — и подавно.
Время, время… Если через полчаса он ничего не придумает…
Он придумает. Иначе быть не должно: И не будет.
Потому что он не может, не имеет права идти на авось.
Боишься, Аракелов? Нет. Не имею права.
Тебе скажут — трус. Или не скажут — подумают, но и этого довольно. И Марийка станет отводить глаза и уже не подсядет рядом…
Не думай об этом. Думай о деле.
И тут его осенило: он использовал «рыбку» просто как некий самодвижущийся предмет, ему важно было, взорвется она или нет. А всю аппаратуру, которой набита «рыбка», он упустил из виду. Болван!
Он затребовал телеметрию «рыбки».
Опять пустышка! Только этот дурацкий сероводород. Все остальное — в норме. Но этот сероводород… Что может сделать сероводород? В Черном море его хоть отбавляй, но ведь не взрывались же там подводные лодки! Стоп! Во-первых, концентрация газа там ниже. На несколько порядков ниже. Во-вторых, сероводород там лежит в слое, где субмарины, пожалуй, и не ходили никогда. Но что же все-таки может дать сероводород? Причем такой концентрированный?
Ничего. Если его не соединять с кислородом, конечно. Тогда пойдет реакция… Но кислорода в морской воде предостаточно, однако с ним сероводород не реагирует. Правда, это связанный кислород. Свободного же здесь мало. Ничтожно мало, так что этим можно пренебречь.
Аракелов подошел к иллюминатору, прижался лбом к стеклу. Прожектора баролифта до «Дип Вью» не доставали, но над ним висела телекамера со своим прожектором, и Аракелов видел его как на ладони. Каких-нибудь полсотни метров… Выйти?
И ведь лежит, проклятый, не взрывается. И баролифт пока не взрывается, хотя торчит на дне уже почти сорок минут. Не взрываются!
Болван, какой болван! Он же сам, сам дал «добро» на спуск! Ему и в голову не могло прийти, что с баролифтом может что-то случиться: ведь баролифт — это нечто стабильное, надежное и естественное. Как раковина для улитки. Инерция мысли… А ведь он уже внизу. На дне. И не взорвался. Не взорвался!
И вдруг словно покатились со всех сторон пестрые осколочки смальты, складываясь в великолепную, яркую, безукоризненно четкую мозаику. И вот уже Аракелов увидел, как субмарина пропарывает тьму, оставляя за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода. Она входит в сероводородное облако. Свободный кислород — и сероводород. Начинается реакция — и вот серная кислота уже проедает металл в том месте, где вырываются наружу кислородные пузырьки. Потом вода вламывается в двигательный отсек, она крушит все на своем пути, сворачивает с фундаментов турбины, рвет и ломает переборки… Взрыв! Безопасные,
Аракелов хотел броситься к телетайпу, но замер. Наверху, на самом краю поля зрения, зародилось какое-то движение, которое Аракелов скорее не увидел, а ощутил. Неясный сгусток тьмы выпал вниз, на мгновение закрыв собой софит телекамеры. Он двигался легко и мощно, как гигантская манта. И Аракелов так и подумал бы — манта, если б… Если б не странный мгновенный металлический взблеск. Нет, это была не манта.
«Марта». Аракелов больше не видел ее, она снова скользнула в придонную тьму, но он был уверен, что не ошибся. Сейчас она появится там, возле «Дип Вью»… И она появилась, теперь уже высвеченная ярким лучом лазерного прожектора.
«Марта»! Какой кретин?!. Ведь у «Марты» предел семьсот, а здесь девятьсот с лишним!..
Одним прыжком Аракелов оказался у люка и с маху всей ладонью ударил по кнопке замка. Пока диафрагма — медленно, слишком медленно! — раскрывалась, он несколькими движениями напялил снаряжение: браслеты, пояс, моноласт… И едва отверстие достаточно расширилось, Аракелов, с силой оттолкнувшись, вырвался наружу и поплыл, мощными взмахами ног и рук посылая тело вперед.
VIII
— Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, — сказал Захаров. — Не могу понять.
Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:
— Повторите, пожалуйста.
— Может, хватит? — спросил Захаров.
Стентон улыбнулся:
— Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я — так кому от этого хуже? Только мне.
— Остается только добавить — «и чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его?.. Кулиджу, вас можно было понять. Это было эмоционально обосновано.
— С этим сукиным сыном я еще разберусь, — пообещал Стентон. — Он свое получит. — Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.
— За что, собственно?
— За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!..
Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.
— Ладно, — сказал Стентон. — Бог с вами, адмирал. Кофе здесь водится?
— Разумеется, — ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. — Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..
— По-ирландски, — мрачно сказал Стентон.
Захаров улыбнулся:
— Компромиссное решение, Стентон.
— Удовлетворитесь и полупобедой, адмирал.