Майя (фантастическая повесть)Русский оккультный роман. Том VI
Шрифт:
В Петербурге, в многолюдном обществе, которое она нашла у Орнаевой и Бухаровых, друзей нашлось ей множество… Театры, опера, выставки, даже презираемые ею заглазно балы произвели на Майю блестящее впечатление. Она охотно осталась бы дольше гостить у Бухаровых, которые ее усердно о том просили; но отец, пробывший только с неделю в столице, писал грустные письма, по которым Майя предположила, что он болен, испугалась и решила тотчас ехать домой.
Тогда и Орнаева собралась, уверяя ее, что только для нее и жила здесь.
На первой неделе поста они возвратились: Майя, как в чаду от множества новых впечатлений; Орнаева, сильно озабоченная… Из данного ей срока оставалось менее четырех месяцев, а она не видела никаких признаков у Майи сердечных движений.
— Легко ему
Так рассуждала Орнаева, но, в сущности, в Майе произошла большая перемена. Она не влюбилась ни в кого, это правда, но вошла во вкус развлечений, полюбила блеск и удовольствия, которых суетность осудили бы те, чье одобрение в прежнее время доставляло Майе величайшее счастие. Месяц в городе, среди вечной суеты и спеха, свел ее с колеи, приучил упускать из виду, что сказал бы Кассиний о ее препровождении времени? Она, среди массы развлечений, о которых прежде не имела понятия, не то чтобы забывала Кассиния, но уж не так много и часто о нем думала. Однако, как только она вернулась домой, ее охватили воспоминания, и она сама себе ужаснулась, сообразив, как мало она во все это время думала о прежнем, как редко вспоминала наставления своего друга.
Прошедшее нахлынуло и охватило ее с новой силой, как только она вошла в дом, где протекло ее детство. С непривычки ей казалось, что она целый век в нем не бывала… Ее охватили воспоминания!.. Ей так захотелось полнее окунуться в прошедшее, что она рада была остаться одна с отцом, когда уехала Орнаева.
Того же нельзя было сказать о профессоре.
Целуя и сжимая в объятиях дочь, он смотрел на улыбавшуюся ему кузину и припал к руке ее с горячностью не меньшей. Ринарди едва ли не одинаково скучал по обеим отсутствовавшим, пока они были в Петербурге, и не раз ловил себя на размышлениях: как хорошо бы пожить ему на свете в последние годы жизни, если б «так или иначе» Софья Павловна навсегда поселилась бы с ними. Пожалуй бы, даже одна с ним, предполагая возможность выхода замуж дочери его… Он легче примирялся с последней необходимостью, чем с мыслью о разлуке с соседкой, о ее отъезде навсегда. Он горячо желал, и даже имел некоторое право надеяться, что не будет осужден на такое горе… Ответы Орнаевой на письма его, где он сетовал на свое старческое одиночество, давали ему это право.
Оставшись с Майей один, он бил на то, чтоб все в подробностях разузнать о их препровождении времени в столице; а она, напротив, все возвращалась к тому, что было прежде; вспоминала то, что для него утратило интерес со времени знакомства с «кузиной». В своих стремлениях они теперь совершенно, в корень расходились. Старика занимали лишь мысли об Орнаевой и нетерпеливое ожидание весны — весенних гроз, которые могли, которые должны были, помощью строгого исполнения им всего, что предписывалось в наставлении Калиостро, — дать ему ключ к великому могуществу. А дочь его находилась на каком-то и жизненном, и нравственном перепутьи, между влечением сердца к заветам чудодейного прошлого и разнообразием новых впечатлений. Теперь, когда они миновали, она сильнее была одурманена их богатством и новизной, чем когда они были действительностью настоящего, и в чаду их она сразу не умела разобраться.
И в деревенском их затишьи Майя не была ограждена от влияния этих новых в жизни ее сил. Ни Орнаева, ни ее столичные приятели не оставляли ее без известий. Первая то и дело, привозила читать ей вслух письма их общих знакомых с восторженными панегириками Майе, сожалениями об отъезде ее, чуть ли не с объяснениями ей в любви; вторые и сами не дремали: не только писали ей, но писали о ней и усердно присылали им все нумера газет и журналов, где о ней говорилось. Хотя ее в них и не называли прямо по имени,
По наружности, однако, никто не угадал бы в ней поворота к суетности; напротив, она по виду стала величава, спокойна и уверенна в себе, как женщина, много испытавшая в жизни. Попав снова в прежнюю обстановку, охваченная вновь прежней атмосферой, воспоминаниями всей жизни, Майя Ринарди сразу стала серьезней, сосредоточенней, и с жаром вернулась к продолжению занятий, начертанных для нее Кассинием. Под влиянием их, к ней отчасти вернулось внешнее, величавое спокойствие, заставлявшее многих предполагать, что она невозмутимее и недоступней, нежели то было в действительности.
Наступала весна, дружная, яркая, смеющаяся.
В прежние годы Майя Ринарди целыми днями пропадала бы в лесах и рощах; теперь она не выходила почти ни в парк, ни в сад, а в Рейхштейн упорно отказывалась ездить. Она почти безвыходно сидела у себя, на своей «вышке», переписывала все прежнее, все нравственные и научные уроки, записанные ею со слов «учителя», или продолжала свое одинокое учение по книгам, им указанным. С отцом она теперь редко проводила время. Он все был занят в своей лаборатории или кабинете опытами, которые ее не интересовали. Майя считала себя вправе так поступать, потому что он сам явно ее сторонился, даже скрытничал с нею по поводу своих занятий, о которых Орнаева теперь знала гораздо больше, чем она. Эта добрая родственница, впрочем, сама почти переселилась к ним… Дурные дороги не допускали к ней гостей, а она ничего так не боялась, как одиночества. К тому же близость к отцу и дочери, постоянное наблюдение за ними, именно в настоящее время, для нее были очень важны, потому что ей приходилось пустить в ход всю свою изобретательность, хитрость и влияние.
Половина срока, ей данного, истекла… Сюда, в их захолустье, никого нельзя было ожидать в такую распутицу; а профессор, под влиянием каких-то особых расчетов, решительно заявил, что не двинется из деревни ранее окончания своих опытов, — ранее, чем пронесется над ними седьмая весенняя гроза…
Поди, — жди ее!.. Она, быть может, не прогремит в их небесах и до июля, а в июне роковой срок!.. Орнаева теряла голову. От беспокойства и страха она даже похудела и писала отчаянные письма своему принципалу.
В начале мая, в одну совсем белую ночь, войдя в свою комнату, Орнаева бросилась утомленная, измученная неудачами, в кресло… Что ж это будет, наконец?.. Чем виновата она, что ей ничто не удается?.. Книги, которые она дает Майе, — та не читает; советов ее не слушает, даже к самым речам ее невнимательна. Она так рассчитывала на влияние этой поездки — и что же вышло?.. Ничего!.. Она теперь и не вспоминает ни о ком из своих поклонников… Да и их, дураков, ни одного не заманишь сюда никакими просьбами. Ухаживать, пока на глазах, восторгаться — это их дело! А на что-нибудь решительное пойти — не хватает силенки… О! Если б Майя была богата!.. Если б за поэтической красотой ее стояла прозаическая, но внушительная цифра ее приданого, которой можно было бы ослеплять нерешительных претендентов. Тогда они не побоялись бы распутицы! Много бы охотников нашлось, очертя голову, вступать в конкурсное соискание ее взаимности, ее руки… Ее задача тогда была бы несравненно легче; но этот старый дурак, не стесняясь, вправо и влево успел ославить, что разорился на свои аппараты и опыты; а бесприданница-невеста у нас, известно, будь она одарена красами и талантами не одной крестной матерью-колдуньей, а целым сонмом ведьм и волшебниц, в матримониальной игре банка не сорвет. Она, Орнаева, пыталась было распространять молву о богатстве Ринарди; она прекрасно знала, что если дело на то пойдет, они не постоят за цифрой приданого… Недаром в том письме было сказано: «на средства — carte blanche!» Но какими средствами заставить отца или дочь взять деньги?.. Они ни за что не согласятся принять подарка даже от нее… «Хоть бы устроили те, чтоб на их выигрышный билет выпал славный куш!»