Мажор
Шрифт:
Дмитриевский: Не может быть. Дайте. (Протягивает руку.)
Блюм: Я никогда не записываю. Запишешь, потеряешь, а так лучше. (Быстро.) Латунь медная, калиброванная, четыре, четыре с половиной, шесть, шесть с половиной. Сталь три, размер семь, одна четвертая, восемь и пять, одна четвертая. Сталь пять, размер девять, девять с половиной и одиннадцать с половиной. Сталь шесть, размер шесть и шесть с половиной. Лента тафтяная. Ликоподий.
Все смеются. Вальченко аплодирует.
Блюм: О, у меня память!
Воргунов: А я бы предпочел, чтобы у вас был список. Что это вы из себя монстра какого-то корчите?
Блюм: Монстра? Как это?
Воргунов: У нас не цирк. Это в цирке дрессированные лошади и собаки считают до десяти, что ж, пожалуй, и занимательно. Дайте список, у нас серьезное дело. А фокусы эти оставьте для ваших беспризорных.
Блюм: Что вы ко мне пристали с беспризорными? Почему они беспризорные, скажи мне, пожайлуста? Они не беспризорные, а коммунары.
Григорьев: Что же, теперь запрещается называть их беспризорными?
Блюм: А что вы думаете? Чего это вам так хочется говорить о том, что раньше было? Коммунары беспризорные, у Блюма был заводик. А если я спрошу, что вы раньше делали, так что? Я же никому не говорю «господин полковник»?
Вальченко: Да у нас и нет полковников.
Блюм: Да, теперь нет. Ну, и беспризорных, значит нет. Коммунары здесь хозяева.
Григорьев: Не слишком ли это сильно сказано?
Блюм: Чего я буду их выбирать? А он выбирал слова? Кошки, собаки, лошади, так это можно?
Дмитриевский: Соломон Маркович, нас не могут нанять беспризорные, или пусть там, коммунары.
Блюм: Хорошо, «пусть»…
Дмитриевский: Мы служим делу.
Блюм: Вы служите делу, а кто это дело сделал? Они же, коммунары! Они заработали этот завод. Вы не можете так работать, как они работали. На этих паршивых станочках, что они делали, ай-ай-ай…
Григорьев: Что же они делали, спасите мою душу? Масленки, что же тут особенного? Станочки. О Ваших станочках лучше молчать. Интересно, где вы выдрали всю эту рухлядь… Эпохи… первого Лжедмитрия?
Блюм: Какого Дмитрия, причем здесь Дмитрий? Ну пускай и Дмитрий, так на этой самой эпохе, как вы говорите, на этой рухляди они и сделали новый завод. А вы теперь будете работать на гильдмейстерах. Так кому честь?
Торская(входит):
Григорьев: Простите, Надежда Николаевна, не ожидали вас.
Воргунов: Вот именно. А для самого товарища Григорьева здесь достаточно чисто.
Торская: Я получила телеграмму, Соломон Маркович. (Отдает Блюму телеграмму и отходит к столу Трояна.)
Блюм: Вот видите, вот видите? Вот, Георгий Васильевич.
Дмитриевский(читает): Сочи. Они в Сочи сейчас? Да… Коммуне Фрунзе, Блюму, копия Крейцеру. Лагери отправили, будем пятнадцатого. Поспешите спальни, столовую. Захаров. (Возвращает телеграмму.) Ну что же, распорядитесь.
Блюм: И габариты я, и фрез я, распоряжаться тоже я! Вы — главный инженер, начальник коммуны дает распоряжение, а вы его заместитель.
Дмитриевский: Я с ним даже не знаком. И какое мне дело до спален? Я не завхоз.
Григорьев: Приедут господа с курорта, обижаться будут.
Блюм: Да, с курорта, а почему нет?
Григорьев: Может быть, даже в белых брюках?
Торская: Угадали, в белых брюках.
Блюм: Он думает: только ему можно, хэ-хэ… Ну, я поехал…
Входит Воробьев.
Воробьев: Соломон Маркович, едет или не едете? Стою, стою.
Блюм: О, Петя! Послезавтра коммунары приезжают. Вот кто рад, а? Наташа приезжает.
Торская: Наташа о нем забыла. На Кавказе столько молодых людей и все красивые…
Воробьев: Как же это так, забыть! Письма, небось, писала. На Кавказе, знаешь, Надежда Николаевна, все большие пастухи, а здесь тебе шофер первой категории.
Торская: Вы кажется, влюблены не сердцем, а автомобильным мотором.
Воробьев: Что ты, Надежда Николаевна! У меня сердце лучше всякого мотора работает.
Троян: И охлаждения не требует?
Воробьев: Пока что без радиатора работает.
Блюм: Ну, едем, влюбленный.
Воробьев: Едем, едем…
Вышли.
Воргунов: И здесь любовь?
Торская: И здесь любовь. Чему вы удивляетесь?
Воргунов: Да дело это нехитрое. Я пошел на завод.
Дмитриевский: И я с вами.