Меч без рукояти
Шрифт:
– Что на тебя нашло? – требовательно спросил Хэсситай.
– И ты еще спрашивать смеешь? – злобно поразился Нэкки. – Ты, мразь… предатель!
– Ты, часом, головой в луже не ночевал? Ишь как у тебя мозги льдом свело! – Хэсситай был просто потрясен. – Это я – предатель? Интересно, кто тут кого предал? Позволь тебе напомнить, что клан меня ни за что ни про что в тюрьму законопатил!
– Не твое дело – клану указывать! – отрезал Нэкки. – Твое дело в тюрьме сидеть!
– То есть как? – окончательно растерялся Хэсситай. Он ничего не понимал – а Нэкки и в ум взять не мог,
– Клан тебя в тюрьму отправил, – гнул свое Нэкки, – значит, там ты и должен сидеть! Пока клан не сочтет возможным тебя освободить. Или пока тебя не повесят. А ты сбежал. Ты присвоил себе право распоряжаться своей жизнью.
Хэсситая так и подмывало спросить: “А кому же ею еще распоряжаться?” – но он смолчал. Теперь он кое-как уразумел, о чем толкует Нэкки, – а тот нипочем не понял бы ответного вопроса. Поэтому Хэсситай сказал взамен совсем другое.
– Распорядился ею вовсе не я, а король. Меня помиловали, – ехидно напомнил Хэсситай.
– Так почему же ты не вернулся после помилования в клан? – парировал Нэкки. – Почему ты таскаешься невесть где?
Вот это сказанул! По доброй воле вернуться к людям, которые выдали тебя королевским ловчим – по сути, на верную смерть послали!
Удивление на лице Хэсситая было столь неподдельным, что Нэкки несколько смягчился. По всему видать, у сотаинника не все с головой в порядке. Повредился парень в уме малость от перенесенных мучений. Как есть спятил: самых простых вещей не помнит и не соображает. Надо бы с ним помягче, что ли… глядишь, и образумится потихоньку.
– Еще ведь не поздно, – заметил Нэкки, глядя на Хэсситая почти сочувственно. – Ты вернись… вернись, слышишь? Взгреют тебя, конечно… так ведь это дело житейское. Подумаешь, беда какая! Накажут и простят.
Нет, остолоп этот решительно невыносим! Как бы ему так ответить, чтобы и до него дошло?
– Меня, может, и простят, – хмуро отмолвил Хэсситай, – да я-то не прощу.
Ответ возымел даже более сильное действие, чем предполагал Хэсситай. Нэкки до самого нутра проняло. Он замер с открытым ртом и покраснел. Потом с левой половины его лица кровь резко отхлынула, а правая так и осталась красной, будто ему с размаху пощечину залепили. Нэкки выдохнул тяжелым толчком и медленно потер пылающую щеку.
– В тебе нет верности, – хрипло произнес он.
Ну, слава Богам, наконец-то понял! Наконец-то сообразил, что Хэсситай больше не намерен повиноваться тем, кто недостоин даже чтобы ими повелевали – не то что другим приказывать.
– Конечно, нет, – с облегчением подтвердил Хэсситай. – Верность этого мира – ветошь, которой любой себе ноги вытирает.
Взгляд у Нэкки был такой, словно воин потянулся за своим оружием, а выхватил из ножен змею, которая обозвала его неприличными словами и в ножны нагадила.
– Всего-то и нужно было тебя самую малость в тюрьме за ребра потягать, – сдавленно произнес Нэкки, – и ты уже все позабыл. Мало же тебе, оказывается, надо.
Голос его звучал безгневно – скорее в нем слышалась жалость. Так жалеют слабоумного урода. А кем же еще прикажете считать такого… такое создание? Был когда-то Хэсситай воином, великим, одним из лучших… а теперь от могучего воина остался опасный безумец. Очень опасный… ибо, как и большинство сумасшедших, он намного превосходит силой простых смертных. Нэкки снедала глубокая скорбь по бывшему пусть и недругу, но воину и сотаиннику. И голос его, когда он вновь заговорил, звенел скорбно и отрешенно.
– Человек – это клинок, – произнес Нэкки слова древнего воинского канона, – а рукоять его – верность. Подобно тому, как клинок, лишенный рукояти, – еще не совсем меч, человек, лишенный верности, – еще не совсем человек. – И, помолчав, добавил: – Так бы снялся с рукояти, Хэсситай?
– Правда твоя, – незамедлительно ответил тот. – Видишь ли, за рукоять хватается кто угодно – а я не желаю, чтобы меня лапали.
Казалось бы, предельно ясно. И почему Нэкки так разбушевался? Хэсситай мало-помалу начинал кипятиться. Особых симпатий он к Нэкки никогда не испытывал, но и дураком его не считал. Так отчего же неглупый вроде бы Нэкки ничего не понимает, почему он совершенно однозначные высказывания толкует вкривь и вкось? Почему он взирает на своего бывшего сотаинника с гневным ужасом?
– Ты не воин, – медленно произнес Нэкки. – Ты просто дрессированная обезьяна. Обезьяна – животное сильное, ее можно научить драться и мечом махать… куда там человеку! Но воином она от этого не станет.
– Ты и тут прав, – кивнул Хэсситай. – Я не воин и воином не буду.
Прав парень, прав! Зачем быть воином, когда можно быть обезьяной и кривляться на потеху людям? Зачем убивать, если можно веселить? Зачем быть страшным, если можно быть смешным?
Это простое и спокойное признание повергло Нэкки в изумление – да кем же еще и быть человеку, как не воином? Затем оно понемногу сменилось отвращением.
– На твоем месте я бы себе горло перерезал, – выдохнул Нэкки.
– Зачем? – удивился Хэсситай, мыслями все еще пребывая среди толпы, на ярмарочных подмостках. – Это ведь не смешно.
– Ты рехнулся, – прошептал Нэкки, не вполне уверенный, стоит ли ему верить собственным ушам.
– Да, – кротко согласился Хэсситай. Может, с точки зрения Нэкки он и впрямь рехнулся, отказываясь от пути воина, – зато взамен он приобрел нечто куда более важное. И оружие, разящее вернее меча. Смех – это тоже своего рода меч, и он надежнее того меча, чью рукоять сжимает потная ладонь.
– Таких, как ты, надо уничтожать, как бешеных собак, – тоном, не ведающим сомнений, произнес Нэкки. – Жаль, что мастер Хэйтан не дал нам тогда тебя удавить. Теперь ему, бедняге, придется заняться этим самому.
– Что?! – Вопрос был настолько удивленным, что даже не звучал удивленно. Голос Хэсситая был ровным и невыразительным. Восклицание сорвалось с его уст почти случайно – он и не надеялся, что разъяренный Нэкки снизойдет до ответа. Однако Нэкки все же снизошел: его ярость жаждала выплеснуться в слова.