Меч и Крест
Шрифт:
— Я читала… — безнадежно хлюпнула Маша.
— Что? — подбодрила ее Даша, изо всех сил изображая огромный интерес.
— Читала, что ведьма, умирая, не может унести свою силу с собой и будет корчиться в страшных муках до тех пор, пока не передаст ее ученику. Если это… допустим… так… то все сразу сходится! Ведь когда мы зашли в кабинет, Кылына явно была при смерти. И у нее просто не было другого выхода. Да она и сама сказала: «Мне пришлось отдать свою власть вам!»
— И после этого мы все сразу стали ведьмами? И ты, и я, и эта сука! — уже с неподдельным интересом уточнила Даша Чуб.
Она
— А круто бы было! Жаль, что так не бывает! Ведьмы — это так, суеверия…
— Все народные суеверия, — покровительственно изрекла суеверная Маша, ободренная вниманием своей небольшой аудитории, — имеют реальную основу. Например, в сказках всех народов мира присутствует так называемый дракон или змей. Так вот, все это отголоски нашей древней памяти о динозаврах!
— Ладно, о’кей, — неожиданно согласилась Чуб, — предположим, что мы — ведьмы. Как узнать, правда это или нет? У ведьм есть какие-то особые приметы? Ты что-то еще про них знаешь?
Маша обрадованно ринулась к своему письменному столу.
— Вот у Чуба… Кстати, — подольстилась она, — не твой родственник?
— Дай-ка сюда! — нежданно разнервничалась Даша, выхватывая из Машиных рук хилую брошюрку, на обложке которой подбоченилась «жвавая» молодуха с щедрым монистом на груди. — Слушай, и впрямь мой, наверно. А. А. — Андрей Андреевич! Он у меня профессором был! Только умер давно. И книжек его в доме нет. Он папин папа, а родители сто лет как разбежались… Ну, привет, деда! Вот и свиделись, — растроганно поприветствовала она предка.
Вежливо почтив память Дашиного деда минутой молчания, Маша экспроприировала у нее издание и открыла на отмеченной закладкой главе.
— Главным признаком ведьмы, — с пафосом прочитала она, — является хвост!
— Че-че?
— Небольшой телесный отросток сзади.
— А-а… — Чуб непроизвольно потрогала себя ниже спины.
И вдруг, встрепенувшись, начала нервозно ощупывать свою попу.
— Машка, будь другом, посмотри, — припадочно заорала она, — что у меня там в трусах телепается? Мама, только не это! Хвост я уже не переживу…
Просветительница неотложно подползла к ней и, конфузливо приспустив Дашины трусы, старательно оглядела розовую, округлую и услужливо выпяченную часть тела.
— Это прыщик, — с облегчением сказала она, покраснев, как Херсонский помидор, от этой непривычной интимной процедуры. — Простудный, наверное. Мы ведь на земле спали…
Отлипнув от замочной скважины, Машина мать горделиво зашагала по коридору, ни секунды не сомневаясь в том, что она и не думала подглядывать — просто проходила мимо и инстинктивно отреагировала на подозрительно громкий крик.
Влетев в кухню, Анна Николаевна возбужденно затопталась на месте. Муж вернулся с вызова в пять утра и был усталым и хмурым. Он встал десять минут назад, хрипло спросил: «Маша дома?», «Где была?», «С одногруппниками?» и, получив в ответ: «Да», «Говорит, на вечеринке», «Нет», пресек ее дальнейшие излияния о надетой на спор пижаме и без вести пропавшем велосипеде нервным: «Да помолчь ты, Христа ради!» И теперь мрачно и молча смотрел на экран черно-белого телевизора, ожидая выпуска новостей и безучастно прихлебывая свой кофе из персональной чашки с надписью «Володя». Глотал и снова напряженно сжимал зубы, как будто во рту у него лежала какая-то вязкая тяжелая злоба, которую он никак не мог запить.
Мать знала: в таком настроении его лучше не трогать. Но…
— Нет, ты должен меня послушать! — внезапно затарахтела она, с ходу компенсируя себе десять минут унизительного терпения. — Она твоя дочь! А ты знаешь, кого она в дом привела? Проститутки кусок! Патлы, как у папуаски! Серьга в носу! А вместо майки — лифчик! И еще говорит мне: «Я — певица!» — визгливо-противно передразнила она Дашу Чуб. — А Маша с ней заявилась такая, что не узнать. Вся в кудрях и одета черти во что. А на вечеринке той одни девочки были! Я сразу не поняла… А оказывается, вот оно что! — Мать понизила голос до панического шепота. — Машка-то наша — лесбиянка! Ты слышишь, отец? Вот чего у нее мужиков не было. А как сняли венец безбрачия, сразу и поперло… Господи, что ж это делается, а? Может, обратно его надеть?
— Уйди от меня, Аня, — отмахнулся Владимир Сергеич. — Что ты несешь? Слушать противно.
— Я знаю, что говорю! — оскорбленно взвизгнула мать. — Ты знаешь, чем они там, в ее комнате, занимаются? Друг другу под юбки в трусы заглядывают!
— Опять шпионила! — разозлился Сергеич. — Да отстань ты, наконец, от девки! Всю жизнь ее мордуешь. Школу с медалью окончила, в аспирантуру идет, — а тебе все не так.
— Конечно, — заныла мама. — Она твоя любимица. А ты спроси у нее лучше, куда она велосипед дела? Небось, эта прошмандовка ее и подговорила вещи из дома выносить.
— Да замолчишь ты, в конце концов, или нет? — Отец громко хлопнул ладонью по столу и угрожающе поднялся во весь рост. — Веди ее сюда! Я сам с ней поговорю! Все равно надо…
Он не окончил предложения. И Анна Николаевна взыскательно посмотрела на него, пытаясь определить, какой именно из ее аргументов таки возымел на него нужное действие.
— Ты ж только не очень, — неуверенно сказала на всякий случай она. — Ремнем-то не надо.
Владимир Сергеич страдальчески поморщился.
Старший сын Дмитрий и впрямь получал от него порой на орехи, но Машу он за всю свою жизнь не тронул и пальцем. Добрый, послушный, старательный ребенок — такую только к ране прикладывать.
— Оставь нас, — категорически гаркнул он, когда несколько минут спустя жена привела к нему растерянную дочь. Та испуганно моргала: каким бы коротким ни был их хрущевский коридор, по дороге сюда мать успела застращать ее отцовским гневом.
— Послушай, — сделав супруге предостерегающий жест рукой, отец взял Машу за сутулое предплечье и повел на балкон — подальше от вездесущих материнских ушей. — Ты, Мурзик, на мать не сильно реагируй. Знаешь, какая она у нас: сам пью, сам гуляю, сам стелю, сам лягаю. Сама придумает — сама испугается. А ты уже взрослая, тебе нужно и погулять и повеселиться. Я в молодости сам раз на спор с моста на Труханов остров прыгнул… Представляешь? — Владимир Сергеевич говорил об этом быстро и комканно, как о чем-то неважном и несерьезном. И вдруг спросил: — А скажи мне, Мурзик, ты с другими студентами дружишь?