Меч на ладонях
Шрифт:
К чести священнослужителей, иерархи церкви покинули праздник еще в середине, сославшись на обеты и собственное здоровье. В конце застолья в зале остались только рыцари из окружения епископов, громко славившие новоприобретенного товарища, и несколько омирщвленных епископов, вроде церковника-рыцаря Коибри Армульдо, которые по складу жизни были больше воинами, чем священниками. Они даже участвовали в битвах, иногда, правда, заменяя меч и копье на шестопер и боевой молот, «дабы не проливать кровь врага».
Церковь смотрела на такое поведение своих сынов сквозь пальцы, пока последние направляли рыцарские замашки на защиту ее интересов и не проявляли открытого пренебрежения к ее законам. Такие «священники» водили собственные армии на помощь христианам Испании, понемногу освобождая Пиренейский полуостров от гнета мусульман, длившегося без малого четыреста лет и получившего впоследствии название Реконкиста, участвовали в войнах с германским императором, занимались переговорами и выкупом пленных христиан у исламских владык. В то время главным авторитетом в церковной среде на почве борьбы с неверными был епископ из города Пюи Адемар, завоевавший славу себе и своему «разбрызгивателю святой воды», как он звал свой боевой цеп, на полях Леона и Кастилии.
– А что, казаче, мне сейчас как оруженосцу за твоим столом прислуживать, так, что ли? – Малышев наконец-то пробился к захмелевшему казаку и задал давно запавший в душу вопрос. – Может, и до сортиру вас, ясновельможный пан, велите носить?
То, что в сознании местного населения один из товарищей теперь поднялся по иерархической лестнице на более высокую ступень, сильно беспокоило Малышева. Как же так? Он здесь самый продвинутый, хотя бы в отношении времени, из которого попал сюда, а в рыцари первым вылез Горовой! С другой стороны, хорошо, что его хоть не в сервы записали, а то бы копал сейчас репу и вшей вычесывал.
Тимофей Михайлович повел плечами. Новое свое положение он понимал слабо, но методом аналогий пришел к умозаключению, что если все рыцари – люди военные, то его, как-никак, скорее всего, произвели в офицеры. Теперь оставалось понять: нынешнее звание выше или ниже тамошнего, есаульского? А если он теперь из офицеров, то где его рота? Вокруг только пьяные хари, лопочущие даже не на немецком, который он уже начал понемногу понимать, а на какой-то тарабарщине латинской. Горовой повернулся к хмельному Косте, покачивавшемуся около его скамьи. «Вот, еще и этот нажрался!» – лениво подумал подъесаул.
– Иди ты, Костик, водички попей, да охолонись малость, – тихо прошептал казак. – Мне с твоего услужения, как собаке с лишней блохи, – ни пользы, ни заразы.
Костя тупо икнул.
– А что я в офицерье местное выбился, так то до головы не бери. – Казак доверительно подмигнул и крутанул ус. – Даст Бог, через годок все вы там будете. Разе шо Улугбек Карлович до военного дела незручный. Так он и в других академиях учился, знамо дело, толк все равно выйдет!
Казак похлопал по плечу набычившегося фотографа.
– А зараз гуляй, хлопче, а то вон как надулся – все жилы бачно! Гуляй, не злуйся, буде у тебя у хате свято.
Все это было сказано таким миролюбивым тоном, что обижаться было просто невозможно. Даже в пьяном состоянии не было к чему придраться. И то, что Горовой понимает чувства его, да и то, что, став рыцарем, не загордился казак, вызвало такую волну умиления у Малышева, что он тут же полез лобызаться с подъесаулом. За это дело рыцарь даже жбанок вина раздавил со своим новым оруженосцем. Тут праздник для Малышева закончился. Захар и Улугбек аккуратно оттянули его в отведенную им комнату и оставили спать.
Веселье продолжалось почти до самого утра. Тех, кто уже не мог стоять на ногах, включая все-таки захмелевшего виновника торжества, перенесли в свободные кельи в жилой части обители.
На рассвете в келью Горового постучали. Какой-то очень смелый человек забарабанил в дверь рыцаря Тимо из Полоцка.
Когда Тимофей Михайлович, сдерживая ругань, открыл дверь, то увидел стоявшего на пороге опухшего Малышева. Костя был изрядно помят, здорово качался и слегка дрожал. Утренний ли это озноб или похмельный синдром, Горовой выяснять не стал.
– Ну? – Ни ругать, ни бить того, кто приперся будить его в такую рань, Горовой не стал.
Костя по-детски шмыгнул носом.
– Ты это, Михалыч… Не обижайся на меня, ладно? – Он потер свекольного цвета опухшую физиономию. – Я тут перебрал слегка, ну и того… вихлянуло маленько…
Тимофей Михайлович вздохнул – вот вечно так с этими молокососами. Нажрутся, поругаются, а потом кто извиняться, кто стреляться.
– Да ладно, Костик, иди, поспи, нечего там вспоминать.
Лицо еще не протрезвевшего до конца фотографа просветлело.
– Так что – забыто? А, друже?
Горовой махнул рукой:
– Да и не было ничего, иди выспись, оруженосец. Тебе еще Орлика чистить поутру.
Малышев хмыкнул. На душе стало легче.
– Да чего уже там. Почищу как-нибудь.
Горовой закрыл за фотографом дверь. Вот вечно так. Наворотят, потом страдают. Интеллигенция, одним словом!
…К обеду Адельгейда вызвала к себе Горового и Улугбека Карловича. Остальных «полочан» пришедшая монахиня не упомянула, так что и Костя, и Захар остались в странноприимной зале обители.
В отличие от вчерашнего вечера, бывшая императрица облачена была в «домашнее». Скромное бордовое сюрко, одинаково популярное и у мужчин и у женщин, с короткими рукавами выглядело неярко, но, чтобы подчеркнуть свое происхождение, теперь княжна украсила себя ожерельем с яркими рубинами и золотым обручьем в форме искусно переплетенных змей. Гостей она принимала с своем новом временном пристанище. В главной зале маленького домика, отданного под нужды высокой гостьи, Адельгейда устроила светский будуар. Здесь толпились желавшие приобщиться к свету знатности рыцари, двое иерархов, даже один кардинал. Посреди всей этой кутерьмы, расточая улыбки и остроты, находились хозяйки: княжна Евпраксия-Адельгейда и ее воспитанница баронесса Иоланта Ги, или, как она любила себя величать на франконский манер, баронесса де Ги.