Меч на ладонях
Шрифт:
Русичи философски взирали на окружавшую их картину. Для Горового виды войны и послевоенного мира были не внове, Захару после мора двадцатых годов немецкая действительность не казалась необычной, а Косте было все равно. Он старался дистанцироваться от возка с попутчицами, много времени проводил в передовом разъезде, осматривая дорогу и прилегавшие к ней места.
В основном обозе важно ехал на лошадке из дворцовых конюшен Горовой. В полной броне, со щитом, в накинутом поверх клавине и боевом плаще, он был бы похож на рыцаря, если бы не отсутствие золотого пояса – необходимого атрибута рыцарства. За казаком ехал Захар, тоже в броне, но без щита. Он вез притороченные к седлу винтовку с одной стороны и копья подъесаула – с другой. Тимофей Михайлович порывался везти копья сам, но Адельгейда настояла на том, что если с копьями будет Захар, то он будет выглядеть как оруженосец, а они все – как свита рыцаря. Что, в общем, им на руку.
За конными Горовым и Пригодько ехал возок с ранеными и девушками, к возку были привязаны запасные кони и Орлик. Казак берег своего боевого коня. Правил повозкой Энцо Валиаджи, понемногу входивший в доверие у маленького коллектива. Итальянца все еще связывали на ночь, но уже не чурались при вечерних разговорах, сажали за стол рядом и часто задавали вопросы. Лекарь улыбался, много рассказывал и по мере сил старался узнать как можно больше нового о тех, с кем его свела судьба.
Костя на своем коне скакал впереди, высматривая возможные засады или другие осложнения в виде чиновников с имперскими сержантами или местных феодалов. Встреча с теми и другими могла обернуться ненужным выяснением личностей, которые и русичи и дамы стремились сохранить в тайне как можно дольше.
В течение двух следующих дней, во время которых беглецы двигались в объезд Нюрнберга, им встречались только крестьяне или мелкие торговцы. Первые выглядели жалко на своих доведенных до крайней степени истощения лошадках, вторые сами побаивались большого конного отряда с вооруженной охраной.
Будущую столицу оружейного искусства Германии объехали по большой дуге. Столицей провинции был город Регенсбург, но между ним и Нюрнбергом было хорошее сообщение, и если новость о побеге дошла сюда, то и в городе кузнецов уже небезопасно.
На небольшом совете было принято решение сократить пребывание в Баварии до минимума и постараться пробраться в Италию через Алеманию и швейцарские кантоны. На этом настаивала императрица, утверждая, что перехватить их у Аугсбурга будет очень просто, а ушлые горцы через свои перевалы за небольшие деньги проведут кого хочешь. Издревле, мол, контрабандой промышляют, да и немцев там недолюбливают.
Сомохов, пришедший в себя, согласился с таким предложением. Только попросил увеличить темп похода. Оставив Нюрнберг с его потрясающими кузнечными рядами по левую руку, беглецы снова выбрались к руслу Майна, но только затем, чтобы через полдня оставить реку и к вечеру по хорошей дороге добраться до Дуная. Именно при подъеме к его истокам им через полтора дня открылись красоты Шварцвальда, предгорья Альп.
Здесь было меньше ставленников и приверженцев немецкого императора, меньше дорог, законов и замков, зато больше чистого воздуха, не тронутых плугом луговых земель. Вдали засверкали снежными покровами пики гор. Это начиналась Швейцария. До образования конфедерации швейцарских кантонов, или общин, оставалось почти триста лет, но народы, населявшие эти земли, уже ощущали себя единым целым.
Костя, наслышанный о красотах Альп и великолепии швейцарских долин, не отрываясь смотрел по сторонам. Улугбек, которому мази Валиаджи явно шли на пользу, с первыми порывами горного воздуха потребовал коня и пересел в седло. В возке остался набирающийся сил Грицько. У украинца серьезно воспалилось плечо, Малышеву даже пришлось потратить пару таблеток аспирина, чтобы быстро сбить температуру. Валиаджи при этом неотрывно следил за возящимся с пластиковой бутылью фирмы «Байер» фотографом. Потом итальянец выпросил себе одну таблетку, долго нюхал ее и пробовал на язык. Энцо на привале вскрыл нарыв на плече последнего из охранников беглой императрицы, промыл рану настоем трав и плотно забинтовал. Дружинник от потери крови находился в забытьи, из которого выходил на привалах и ночевках, через силу ел и снова впадал в бессознательное состояние. Валиаджи, старательно лечивший раненого киевлянина, заявил, что так и должно быть: болезнь отступает. И точно, вскоре украинец порозовел, начал требовать больше еды и даже попробовал встать.
Альпы были великолепны. В одиннадцатом веке они выглядели так, будто сошли с рекламы упаковки еще не открытого шоколада: аккуратные луга неестественно зеленого цвета, ярко-синее небо, большие коровы с грустными глазами и колоритные типы в тирольских шапочках. От своих потомков в двадцатом веке они отличались только тотальной бедностью (сколько коров можно выпасти на горных кручах?) и, как следствие, полным отсутствием полных людей на улочках редких сел. Типичные для Германии зажиточные бюргеры с брюшком и с кувшином домашнего пива, сидящие на завалинке своего дома, здесь не встречались. Только заросшие по уши козопасы и погонщики коров.
На чужих здесь посматривали с опаской. Но как только кавалькада проезжала мимо и пастухи понимали, что опасности иноземцы не представляют, их взгляды менялись с настороженно-враждебных на оценивающе-прикидывающие.
После третьей или четвертой группы сбившихся в кучу пастухов не выдержал Пригодько.
– Че-то они пялятся на нас? – спросил Захар у «местного» Валиаджи, кивая на заинтересованных горцев. Те что-то бурно обсуждали за их спинами: при подъезде конных они сгрудились покучней, демонстративно вытащив топорики на длинных рукоятях. Но, убедившись, что опасность миновала, не стали расходиться. Сибиряк был в меньшей степени ошеломлен Альпами, горы он видел на Урале, а коров недолюбливал и считал бодливыми. У него вся семья кормилась охотой, поэтому животноводство потомственному промысловику казалось глупым времяпрепровождением. К надсмотрщикам за животными красноармеец и вовсе относился с легким презрением, но только что виденные пастухи отличались от мирных скотоводов долин, как дикий волк от мирной овчарки.
Валиаджи ответил:
– Местные племена очень бедны. Горы дают мало еды. – Он подбирал слова, чтобы его итальянский акцент был понятен всем. – Чтобы жить, они не только выращивают животных… – Лекарь сделал паузу: – Они еще носят через границу вещи, которые можно дешево купить в Италии и дорого продать в Германии: вино, ткани. И не любят имперских дозоров. Но если тропы заносит и открыты только большие перевалы, им нечего есть, и они могут, – бывший придворный медик замялся, подбирая слова, – как бы это сказать, преступать законы… грабить путников. Да!
Валиаджи засмеялся.
– Сейчас они думают, стоит ли пойти за нами самим или лучше позвать охотников из деревни.
После таких слов очарование окружающих мест начало сходить на нет.
Горовой крякнул:
– Гы, дык пущай полезуть, я тута один усих тых голопупых разгоню!
Энцо покачал головой:
– А здесь они не полезут. Это их земля. Дождутся места, где мы будем невозможны для охраны. Как это? – Лекарь, когда начинал волноваться, быстро забывал немецкий. – Когда будем открыты для атаки. Например, незнакомое ущелье или перевал. Впрочем, до Цюриха вряд ли решатся. Здесь еще крепко стоит имперский закон. А вот дальше…
Казак мотнул головой:
– Знамо. Слыхали. Ниче, дойдем до гор, а там поглядим, – он оценивающе глянул через плечо, – кто кого йысты будя… Казало теля, на воука глядючы.
Последнюю фразу он прибавил шепотом.
Адельгейда разделяла оптимизм Горового. Она утверждала, что переход будет спокойным. Иоланта, набравшаяся неизвестно откуда сведений и терминов, с готовностью кивала, добавляя, что весна началась давно и перевалы открыты. При этом она многозначительно посматривала на окружающих, словно обвиняя любого несогласного в трусости.