Меч на закате
Шрифт:
Я двинулся к ней, хохоча, как победитель: да поможет мне Бог, я был очень пьян, но не думаю, что только от пива; я схватил ее за запястье и втянул в хоровод. Позади нас к цепочке танцующих присоединялись другие пары, а впереди, увлекая нас все дальше и дальше, звучала серебряная мелодия свирели. Теперь мы расширяли круг, чтобы охватить петлей девять камней, вплетаясь между ними, как мастерицы вплетают в праздничные гирлянды стебельки цветов; закидывая нашу петлю вокруг рдеющих угольков костра, проносясь иногда, по воле вожака, между костром и кругом камней, чтобы очертить огромную восьмерку; изгибаясь, завиваясь, дальше, дальше и дальше, пока туман не закружился вместе с нами над головами каменных танцоров… и распущенные волосы женщины бросали мне в лицо запах вербены…
Чары разорвал далекий крик и настойчивое гудение рога под стенами замка, едва слышное
— Скотты! Скотты напали снова!
Я бросил запястье женщины и крикнул своим Товарищам:
— Флавиан! Эмлодд! Голт — сюда, ко мне!
Они собрались на мой призыв, стряхивая по пути пары верескового пива и древней магии и высвобождая мечи из ножен волчьей кожи. Большинство воинов Маглауна пришли к Костру без оружия, только с кинжалами, согласно древнему и почитаемому обычаю; но мы давно уже поняли неразумность таких обычаев и поступились честью в обмен на какую-то долю успеха в борьбе против Морских Волков; и поэтому весть о набеге скоттов застала нас в большей готовности, чем многих из наших хозяев.
Мы бросились к побережью и далеким огням, обогнав даже князя и его дружинников. Спотыкаясь о корни вереска, с бешено колотящимися сердцами, мы неслись навстречу легкому морскому ветерку, в котором, по мере того, как мы спускались вниз, все сильнее чувствовался запах гари. На мелководье, ниже того места, где причаливали лодки, стояли две большие, обтянутые кожей боевые карраки, а между нами и полыхающими хижинами рыбаков метались темные фигуры. Может быть, они рассчитывали на то, что пока горит Костер Середины Лета, никаких дозорных не будет. Они подняли крик и, сбившись вместе, развернулись нам навстречу; и мы, вопя изо всех немногих сил, что у нас оставались, бросились на них.
Я не помню почти ничего, кроме сумятицы, которая воцарилась потом. Может быть, в этом было виновато вересковое пиво и все еще не развеявшиеся чары прошедшего часа. Идти в бой пьяным — это восхитительное ощущение, достойное того, чтобы его испытать, но оно не помогает сохранить ясные и четкие воспоминания. Однако кое-что я помню сквозь багровый туман своей ярости — ярости, вызванной тем, что оборвалось нечто чудесное и прекрасное, что, как я смутно чувствовал, могло никогда не вернуться снова. Я помню, как вереск уступил место мягкому песку и как песок проскальзывал и поддавался под нашими ногами; помню холод воды, поднимающейся вокруг наших щиколоток, когда мы оттеснили скоттов с прибрежной полосы, вынудив их сражаться на мелководье; и белую известковую пыль, летящую с их боевых щитов, ставших золотыми в пламени горящих каррак. Я помню, как чье-то мертвое тело неуклюже перекатывалось взад-вперед у края воды и как кто-то заливался оглушительным, диким хохотом, выкрикивая, что эти две вороны уже не прилетят непрошенными к ужину в следующем году. И удивительное открытие, что в какой-то момент в ходе схватки я получил удар копьем в плечо и моя левая рука намокла от крови.
Я повернулся в сторону берега, протрезвев теперь, когда битва была закончена, а моя чудесная багровая ярость обратилась в пепел; и придерживая рукой плечо, начал пробираться обратно к замку. Кто-нибудь из женщин мог перевязать мне рану. Мертвые тела лежали вдоль линии прилива, словно обломки кораблекрушения, перекатываясь из стороны в сторону в легких набегающих волнах. Утро было уже недалеко, и света от ярко пылающих рыбацких хижин и горящих каррак было достаточно, чтобы видеть; и неподалеку от торфяной стены сада, в котором мы с Маглауном расхаживали вчера, занятые нашим спором, я увидел темное тело человека, лежащего чуть в стороне от своих убитых собратьев. Я увидел и еще кое-что и застыл на месте, глядя не на мертвого пирата, а на охраняющего его живого пса. Я слышал — кто же не слышал? — об огромных волкодавах из Гибернии; а теперь я видел одного из них. Стоя так, с поднятой головой, настороженно развернувшись, чтобы наблюдать за мной, он был великолепен: ростом в холке с трехмесячного жеребенка, со шкурой, покрытой размытыми полосами черного и янтарного цвета — кроме груди, сияющей в свете пламени молочным серебром, так же, как когда-то у Кабаля. Должно быть, он принадлежал вожаку пиратов; такой пес был бы достоин занять место в любом боевом отряде, и зияющая рана на его боку доказывала, что он не уклонялся от битвы. Я сделал шаг в его сторону. Он не шевельнулся, но глубоко в его бычьем горле что-то заклокотало.
Я знал, что если я сделаю еще один шаг, он сожмется для прыжка, а на третьем шаге вцепится мне в глотку. Но я знал также, с мгновенной уверенностью, такой же быстрой и безвозвратной, как момент потерянной девственности, что именно его я не переставал ждать с тех пор, как умер старый Кабаль, что именно он был причиной, по которой я никогда не называл другого пса этим именем.
Со мной были Флавиан, Эмлодд и три сына князя. Я сделал им знак отойти.
— Сир… что…? — начал Флавиан.
— Пес, — сказал я. — Он должен быть моим.
— Милорд, тебе бы следовало перевязать эту руку, прежде чем начинать беспокоиться о каких-то там собаках.
— Моя рука может подождать. Если я потеряю этого пса, я уже не найду такого, как он.
Я знал, как они переглядываются за моей спиной, говоря друг другу глазами, что Медведь все еще опьянен битвой или, может быть, отупел от потери крови.
Потом Фарик, средний сын, сказал:
— Давай сейчас поднимемся в замок, господин; пес не оставит своего хозяина, и мы с братьями вернемся сюда и свяжем его.
— Глупец! — ответил я. — Оттащи этого пса от мертвого хозяина на веревке, и ты загубишь его навеки. А теперь идите, если не хотите, чтобы и вам, и мне разорвали глотку.
Мы переговаривались шепотом, и за все это время огромный пес ни разу не шелохнулся, и его глаза, похожие в свете пламени на зеленоватые лампы, ни на миг не оставили моего лица.
Я присел на корточки у стены сада, следя за тем, чтобы не сделать ни малейшего движения, которое могло бы показаться ему враждебным, и застыл в неподвижности. Через какое-то время я услышал, как остальные неохотно шагают прочь через высокую прибрежную траву. Я чувствовал, что кровь, хоть медленнее, но все еще сочится сквозь пальцы моей правой руки, зажимающей рану, и гадал, сколько я могу продержаться; потом я выбросил эту мысль из головы. Пес по-прежнему не шевелился. Я пытался подчинить себе его взгляд, и поскольку ни одна собака не может смотреть на человека в упор дольше, чем несколько ударов сердца, он то и дело отворачивал голову, чтобы полизать свой раненый бок; но всегда после нескольких мгновений поворачивался ко мне снова. Наверно, каждому, кто наблюдал бы со стороны, должно было показаться смешным, что я провожу часы после битвы, пытаясь переглядеть собаку; теперь это кажется немного смешным даже мне самому — теперь, но не тогда. Это был поединок характеров, который продолжался и продолжался без конца…
Наступил рассвет, пожары в рыбацкой деревушке были потушены, тени маленьких, скрюченных ветром яблонь вытянулись через жесткую траву к прибрежному песку и начали потихоньку укорачиваться. Пару раз пес опускал голову, чтобы обнюхать тело своего хозяина, но всегда его взгляд возвращался к моему лицу.
Его глаза, которые прежде казались зелеными лампадами, были теперь янтарными, прозрачными теплыми от тепла солнца, но потерянными в глубочайшем недоумении, и я знал, что в его душе любовь к его мертвому хозяину борется со мной.
Морской ветер ерошил высокую траву и раскачивал тени веток, и чайки с криками вились над волнистым песком, который прилив очистил от следов битвы. Я услышал за своей спиной какое-то движение, и кто-то тихо и настойчиво сказал:
— Артос, ты должен пойти… тебе необходимо перевязать рану. Бога ради, дружище, неужели ты не видишь, что сидишь в крови?
Я сказал:
— Послушай, если кто-либо подойдет ко мне или к этой собаке прежде, чем я ему это позволю, клянусь, я убью его.
Конец наступил вскоре после этого, внезапно, как оно обычно и бывает. Это было немного похоже на тот миг в приручении лошади или сокола, когда дикая тварь, которая сопротивлялась тебе всем своим диким естеством, сопротивлялась так, что оба ваши сердца были готовы разорваться, внезапно принимает тебя и по собственной воле отдает то, что так долго пыталась удержать (потому что в конце, по сути, это всегда бывает свободным подчинением животного, а не насильно навязанной победой человека. С собакой в обычных условиях все обстоит по-другому, потому что собака рождается в мир человека и с самого начала пытается понять). Это промелькнуло между нами, признание, узнавание; нечто взаимное, как почти всегда бывает взаимной ненависть или любовь. В течение одного долгого мгновения это никак не проявлялось внешне. Потом я сделал первый шаг к сближению, медленно протянув к нему руку.