Меч на закате
Шрифт:
И, однако, может быть, мы удерживали проход достаточно долго, чтобы что-то уцелело после нас. Я не знаю… не знаю…
А потом, в другой раз, — я думаю, что это был другой раз, — я спросил Бедуира, когда мы остались наедине:
— Бедуир, войско знает, что со мной?
— Мы сказали им, что ты ранен.
— Кто знает, что рана смертельна?
— Я и Элун Драйфед и, может быть, сборщик тростника, которого мы реквизировали вместе с его лодкой, чтобы доставить тебя сюда самым коротким путем. Совет к этому времени должен знать, и Константин, конечно, тоже. Остальным мы дали понять, что ты тяжело ранен и что мы отвезли тебя в монастырь на лечение. Кое-кто, может, и догадается, но никто не будет знать ничего сверх того.
— Это хорошо. А теперь слушай, родной; вскоре начнутся новые сражения; поэтому, чтобы варвары не торжествовали по поводу моей смерти, а наши собственные воины не пали духом, узнав о ней, пусть все останется так, как есть. Никто, кроме тебя и монастырской братии, не должен видеть моего тела после того, как из него уйдет жизнь, и никто не должен знать, где находится моя могила. Таким образом они, возможно, будут сражаться потом с большим воодушевлением. Ты понял?
— Я понял, — отозвался Бедуир. Все это время он пытался напоить меня теплым подсоленным молоком, как женщина больного ребенка, но мой желудок отказывался удерживать пищу.
— Думаю, понимаешь. Именно поэтому ты привез меня сюда, вместо того, чтобы отправить в лагерь с остальными ранеными, ведь так?
— Попытайся заснуть, — сказал он.
Но мне нужно было сделать еще одну вещь.
— Константин, пошли за Константином.
Он пришел и стоял в дверях, пока я не подозвал его ближе; смуглый коренастый человек, в котором порывистое пламя его отца улеглось и засияло более ровным светом.
— Константин, сын Кадора, ты знаешь, что у меня нет сына, который принял бы Британию после меня?
— Я знаю это, — сказал он, — и мне очень жаль.
— Да? Наверное, женщины часто рассказывали тебе, как, когда ты был младенцем, лежащим у ног своей матери, большая печать Максима выскочила из рукояти моего меча в твое гнездышко из шкур и осталась лежать рядом с тобой?
— Женщины всегда рассказывают такое, — ответил он.
Но он не хуже моего знал, почему я послал за ним.
— Иногда к ним стоит прислушаться. А теперь послушай меня. Я уже давно отдал на хранение Совета запечатанное письмо, где называю тебя, последнего из королевского рода, своим наследником и преемником. Но теперь этого вряд ли будет достаточно.
Он покачал головой.
Так что я послал за отцом аббатом и старшими из братьев — за Бедуиром мне не нужно было посылать, потому что он уже был здесь, — и в присутствии писца, который должен был составить об этом запись, я призвал их в свидетели того, что Константин, сын Кадора из Думнонии, должен стать Верховным королем в Британии после меня; и добавил: «Пока я не вернусь».
И удерживал глазами глаза Константина, пока он не склонил голову со словами:
— Я не Артос Медведь, но я буду сохранять Британию единой, насколько хватит моих сил, или пусть Господь отвернется от меня.
Я попросил Бедуира снять с моей руки огромный драконовый браслет и надел его на руку Константина; и тот остался стоять, глядя на сверкающие кольца, словно чего-то ждал. Думаю, он смутно надеялся, что я добавлю к этому дару свой меч, — пока не вспомнил, что это было бы воспринято как верное доказательство моей смерти всеми, кто увидел бы этот меч у него. И, однако, я знал, что должен каким-то образом отдать ему меч; он принадлежал ему — Меч Британии — и заключал в себе власть Верховного короля.
После долгого молчания Константин сказал:
— Как я узнаю, когда по-настоящему стану Верховным королем?
— Тебе не придется долго ждать, — ответил я, думая просто, что он торопит события, — запах смерти идет от раны вот уже много дней. Это имеет какое-то значение?
— Раз люди ничего не узнают? Это имеет значение для меня, знать, кто я, — всего лишь регент или получил полное право на свою жертву.
И по тому, какое слово он употребил, я понял, что он осознает и принимает все, что несет с собой королевский сан.
Так что я понял, что должен сделать со своим мечом.
— К северу отсюда, всего в нескольких милях, есть озерцо, где гнездятся дикие утки, а к востоку от него — небольшая возвышенность. Поставь там в ольховнике дозорного — человека, которому ты можешь доверять, — и когда я умру, Бедуир принесет мой меч и бросит его в озеро. Это и послужит тебе знаком. Будет ли его достаточно?
— Его будет достаточно, — сказал он.
В алом свете заката я вижу лицо Бедуира, которое темнеет, когда зажигают лампы, вижу воспаленную, запекшуюся рану, которая раскроила его от виска до подбородка и вздернула эту дьявольскую бровь под еще более залихватским углом. И когда я выпрастываю руку и касаюсь этого лица, оно оказывается мокрым от слез, точно у женщины, — но, по-моему, я никогда не видел, чтобы Гэнхумара плакала.
Однако Бедуир в чем-то изменился; чего-то не хватает…
— Что случилось с твоей арфой, Бедуир? За все эти годы я почти никогда не видел тебя без нее.
— Она сломалась в сражении. Неважно; песен больше не будет.
Его голова опущена так низко, что я больше не вижу его лица; его здоровая рука поддерживает мою голову, и эта подушка лучше, чем седло, — она так же хороша, как собачий бок, когда ты спишь у сторожевого костра и над твоей головой склоняются ветви яблонь.
Но он не прав. Внезапно я понимаю, что он не прав. Мы удерживали Проход достаточно долго — что-то останется.
— Песни будут — завтра будут еще песни, вот только петь их будем не мы.