Меч на закате
Шрифт:
А вот Кей, когда мы с ним позже вечером собирались на последний обход, был не так сдержан.
— Во имя Бога, если ты хотел эту девчонку, почему было не переспать с ней — и не подарить ей на прощание красивое ожерелье, и дело с концом.
— маглаун, ее отец, возможно, не дал бы мне сотню всадников на прекрасных лошадях за то, что я повалял его дочь под кустом ракитника.
— Да, ничего не скажешь, такое приданое заслуживает того, чтобы его получить, — признал Кей; а потом проворчал глухим голосом, в котором смешивались отвращение и расчетливость: но какая-то вертихвостка, которая будет постоянно наряжаться перед зеркалом! Наверно, она привезет с собой рой хихикающих девиц, которые будут ей прислуживать?
— Одну женщину. Я сказал Гэнхумаре, что она может привезти одну служанку; она выбрала свою старую няньку — зубов нет, Кей, одна нога в могиле, а другая уже наготове.
— Действительно, ценное приобретение! — расчетливость Кея растворилась в отвращении.
— Согласен, мой старый козел, и досадное беспокойство здесь, в форте, но, даст Бог, вторая нога соскользнет скоро, — свирепо сказал я. Я испытывал злость и омерзение ко всему под солнцем, и больше всего к самому себе.
— Похоже, любовь не смягчила твой характер, мой Артос.
Я натягивал сапоги из сыромятной кожи, и я не поднял на него глаз.
— А кто сказал хоть слово о любви?
— Нет, все дело в сотне всадников, не так ли? Но, ради великого Бога, приятель, она не может жить здесь — только она и старая карга в форте, полном мужчин.
— Еще есть веселые девушки из обоза, — сказал я и, поднявшись на ноги, протянул руку к мечу, который лежал на койке рядом со мной.
— Если она порядочная женщина, она скорее умрет, чем дотронется до мизинца одной из этих сестричек.
— Кей, ты много знаешь о порядочных женщинах?
Он расхохотался против своей воли и пожал плечами, но когда он поднял свирепые голубые глаза от пламени лампы, в них была тревога.
— Ты, упрямец, хочешь сделать все по-своему. Но, о Христос, я предвижу впереди бурные воды!
Потом он встряхнулся, точно сбрасывая с себя тревогу, как старый плащ, и расхохотался снова, и забросил мне на плечи свою тяжелую руку, и мы вышли из залитой светом комнаты в темноту холмов.
— Вполне возможно, я попытаюсь соблазнить ее сам — в погоне за новыми знаниями.
— Спасибо за предупреждение, — достаточно спокойно отозвался я, стараясь не обращать внимания на пронзившее меня черное жало ревности. В этот миг я впервые понял, что люблю Гэнхумару.
А в следующий — растянулся во весь рост, споткнувшись о свинью (к этому времени мы держали довольно много скота), которая, оскорбленно визжа, поднялась и тяжело заковыляла в ночь, оставив меня потирать ушибленный локоть и проклинать Судьбу, которой угодно лишать человека даже его достоинства, делая из него шута в то время, когда она поворачивает нож в ране, которую сама же и нанесла.
Все в Тримонтиуме было в отличном состоянии, ибо, несмотря на свою вспыльчивость и свои похождения, Кей был надежен, как скала, и поэтому на следующее утро, когда Гуалькмай снова отправился на восток — вместе с отрядом, который должен был сменить часть гарнизона, — я поехал с ним. И несколько вечеров спустя стоял рядом с Бедуиром под прикрытием искривленной ветром купы кустов бузины, отмечающей нижний конец наших коновязей. От Бедуира пахло дымом, но это был не свежий дымок лагерных костров, а едкая и немного маслянистая вонь, которая происходит от пожара в местах, где живут люди. Бедуир не терял времени даром с тех пор, как я видел его в последний раз.
Он говорил:
— Мне думается, что мир был бы более простым местом, если бы Бог, в которого верит Гуалькмай, не вынул ребро из бока Адама и не сотворил женщину.
— Тебе бы ее очень не хватало, когда ты начал бы настраивать свою арфу.
— Есть и другие темы, помимо женщин, для песни арфы.
Охота, и война, и вересковое пиво — и братство мужчин.
— Всего несколько дней назад я обнаружил, что мне нужно просить Малька не оставлять меня, — сказал я. — Не думал я, что мне придется просить об этом тебя, Бедуир.
Он стоял, глядя вдаль, на лагерь, где тянулись в темноту косые дымки кухонных костров и с моря через вересковые равнины наползал легкий туман.
— Если бы я оставил тебя, то, думаю, из-за чего-то большего, чем женщина.
— Но это идет дальше, чем женщина, ведь правда?
— Да, — ответил он. — Это больше, чем любая женщина.
А потом рывком повернулся ко мне; его ноздри раздувались, а глаза на искаженном, насмешливом лице были более блестящими и более горячими, чем я когда-либо их видел.
— Артос, ты глупец! Ты что же, не знаешь, что если бы ты заслуженно горел в своем христианском аду за все грехи, начиная от измены и кончая содомским, ты мог бы рассчитывать на мой щит, чтобы заслонить твое лицо от огня?
— Думаю, мог бы, — отозвался я. — Ты почти такой же глупец, как и я.
И мы вместе пошли мимо коновязей сквозь солоноватый туман, сгущающийся над заросшими вереском холмами.
Два дня спустя эскадрон Голта попал в засаду и был изрезан на куски саксонским отрядом. Они вернулись в лагерь — те, кто уцелел, — потрепанные и окровавленные, оставив своих убитых на поле боя и привязав наиболее тяжело раненных к лошадям веревками.
Я увидел, как они въезжают в лагерь и как все остальные, мрачно признавая ситуацию и почти не задавая вопросов, выходят им навстречу и собираются вокруг, чтобы помочь снять с седла раненых, а потом заняться лошадьми. Я приказал Голту позаботиться о людях и поесть, а потом прийти ко мне с полным докладом; он был совсем белым и, слезая с лошади, на мгновение зашатался, словно земля качнулась под его ногами; но того, что он увидел свой эскадрон разрезанным на куски, было вполне достаточно, чтобы объяснить такое состояние у любого человека.