Меченосцы
Шрифт:
"Даст бог, овдовеешь", — повторил он.
Но потом другие, видимо, более приятные мысли стали приходить ему в голову, и, идя к лошадям, он уже говорил:
"Слава богу, что хоть в ноги ей поклонюсь".
Между тем Збышко торопился в путь, потому что его мучило нетерпение; поскольку ему не приходилось заниматься другими делами, он терпел прямо-таки мучения, непрестанно думая о Данусе и Юранде. Но надо было остаться в Спыхове, хотя бы на одну ночь, хотя бы ради рыцаря де Лорша и ради приготовлений, которых требовал столь дальний путь. Наконец, и сам он свыше всяких мер утомлен был поединком, бессонной ночью, дорогой и горем. И когда настала ночь, он бросился на жесткое ложе Юранда в надежде, что его посетит хотя бы недолгий сон. Но не успел он заснуть, как Сандерус постучался к нему и, поклонившись, проговорил:
— Господин, вы спасли меня от смерти, и было мне с вами так хорошо, как давно уже не бывало. Господь послал вам теперь большие земли; теперь вы еще богаче, чем прежде, да и сокровищница спыховская не пуста.
Збышко, который в первую минуту хотел вышвырнуть его из комнаты, задумался над этими словами и, помолчав, достал из стоящего возле постели Дорожного мешка довольно большой кошелек; потом бросил его Сандерусу и сказал:
— На, ступай. Если ты негодяй — обманешь меня, если же честный человек — услужишь.
— Обману, господин, как последний негодяй, — сказал Сандерус, — только не вас, а услужу, как честный человек, вам.
VII
Зигфрид де Леве как раз собирался выехать в Мальборг, когда внезапно почтовый слуга привез ему письмо от Ротгера, заключавшее в себе известия о том, что происходит при мазовецком дворе.
Известия эти задели старого меченосца за живое. Прежде всего из письма было видно, что Ротгер прекрасно изложил князю Янушу историю Юранда. Зигфрид усмехнулся, читая о том, как Ротгер в довершение всего высказал желание, чтобы князь в возмещение нанесенных ордену обид отдал Спыхов во владение меченосцев. Зато вторая часть письма содержала известия неожиданные и не столь приятные. Ротгер сообщал, что в подтверждение непричастности ордена к похищению дочери Юранда он бросил мазовецким рыцарям перчатку, вызывая каждого, кто в том усомнится, на суд Божий, то есть на поединок в присутствии всего двора. "Никто не поднял ее, — писал Ротгер, — потому что все знали, что за нас говорит письмо самого Юранда, и боялись справедливости Божьей; но вдруг появился юноша, которого мы видали в лесном дворце, и поднял перчатку. По сей причине не удивляйтесь, благочестивый и мудрый брат, если я опоздаю назад, потому что я должен выйти на поединок, который сам предложил. А так как сделал я это во имя славы ордена, то и питаю надежду, что ни великий магистр, ни вы, которого я чту и люблю сыновней любовью, не поставите мне этого в вину. Противник мой — сущий мальчик, а для меня бой, как вы знаете, не новость; поэтому я легко пролью эту кровь во славу ордена, особенно же с помощью Господа Иисуса Христа, который, верно, больше печется о тех, кто носит крест его, нежели о каком-то Юранде или о несчастной девчонке из мазовецкого племени".
Больше всего Зигфрида изумило известие, что дочь Юранда была замужняя. При мысли, что в Спыхове снова может поселиться грозный и мстительный враг, даже старого комтура охватил некоторый страх. "Конечно, — говорил он себе, — он будет мстить, особенно же если разыщет жену и если она ему скажет, что это мы похитили ее из лесного дворца. К тому же сейчас же обнаружилось бы и то, что Юранда мы призвали только для того, чтобы погубить его и что никто не собирался отдавать ему дочь". Тут Зигфриду пришло в голову, что ведь все-таки, вследствие писем князя, великий магистр, вероятно, велит произвести в Щитно обыск, хотя бы для того, чтобы оправдаться перед тем же князем. Ведь магистру и капитулу было чрезвычайно важно, чтобы в случае войны с королем мазовецкие князья остались в стороне. Рыцари мазовецкие были многочисленны и храбры; нельзя было с ними не считаться; мир с ними обеспечивал безопасность орденских границ на огромном протяжении и позволял меченосцам лучше сосредоточить свои силы в другом месте. В Мальборге не раз говорили об этом при Зигфриде, не раз тешили себя надеждой, что после победы над королем найдется со временем какой-нибудь предлог и для войны против Мазовии, и тогда уже никакая сила не вырвет этой области из рук меченосцев. Это был большой и верный расчет, а потому столь же верно было и то, что магистр примет все меры, чтобы не разгневать князя Януша; государь этот, женатый на дочери Кейстута, был менее сговорчив, чем Земовит плоцкий, жена которого, неизвестно почему, была безгранично предана ордену.
И вот, думая так, старый Зигфрид, который при всей своей готовности ко всяческим преступлениям, предательству и жестокостям, любил орден и дорожил его славой, начал сводить счеты со своей совестью: "Не лучше ли будет выпустить Юранда и его дочь? Предательство и низость падут на имя Данфельда, но ведь он мертв. Даже в том случае, если магистр строго накажет меня и Ротгера, потому что ведь все-таки мы были соучастниками Данфельдовых поступков, то не лучше ли это будет для ордена?" Но тут, при мысли о Юранде, его мстительное и жестокое сердце начинало кипеть.
Выпустить его, этого утеснителя и палача слуг ордена, победителя в стольких сражениях, причину таких бедствий и позора, победителя, а потом и убийцу Данфельда, победителя де Бергова, убийцу Майнегера, убийцу Годфрида и Хьюга, человека, который в самом Щитно пролил больше немецкой крови, чем ее проливается во время многих сражений… "Не могу, не могу", — повторял про себя Зигфрид, и при одной этой мысли хищные пальцы его судорожно сжимались, а старая, иссохшая грудь с трудом дышала. Но что все-таки, если это будет полезно ордену и обережет его славу? Что, если наказание, которое в этом случае постигнет еще живущих участников преступления, склонит сурового князя Януша на сторону ордена и облегчит заключение с ним договора, а то и союза?… "Они вспыльчивы, — думал комтур, — но стоит оказать им хоть малейшую услугу, как они тотчас забывают обиды. Ведь и сам князь был взят в плен в собственной своей стране, однако ведь он не мстил…" И Зигфрид, переживая мучительную внутреннюю борьбу, стал ходить по зале; но вдруг ему показалось, что какой-то голос свыше сказал ему: "Встань и жди возвращения Ротгера". Да. Надо было ждать. Ротгер, конечно, убьет этого мальчика, а потом надо будет либо скрыть Юранда и его дочь, либо отдать их. В первом случае князь, конечно, о них не забудет, но, не будучи уверен в том, кто похитил девушку, будет искать ее, будет писать письма магистру, не жалуясь, а только расспрашивая, и все дело чрезвычайно затянется. В другом же случае радость по поводу возвращения дочери Юранда будет больше, чем желание мстить за нее. "А кроме того, ведь мы же всегда можем сказать, что нашли ее после истории с Юрандом". Эта мысль окончательно успокоила Зигфрида. Что же касается самого Юранда, то они с Ротгером давно уже обдумали, как сделать, чтобы он не мог мстить в том случае, если его придется выпустить. Теперь, при мысли об этой выдумке, жестокая душа Зигфрида радовалась. Радовался он и при мысли о суде Божьем, который должен был состояться в Цехановском замке. Относительно исхода смертного боя его не тревожило никакое беспокойство. Он вспоминал об одном турнире в Кролевце, когда Ротгер победил двух знаменитых рыцарей, которые у себя на родине почитались непобедимыми. Вспомнил он и о бое под Вильной с одним польским рыцарем, придворным Спытка из Мелыптына. Ротгер убил его. И лицо Зигфрида прояснилось, а сердце наполнилось гордостью, потому что Ротгера (уже и тогда знаменитого воина) он первый водил на бой с Литвой и учил его способам, какими лучше всего бороться с этим племенем. А теперь "сынок" еще раз прольет ненавистную польскую кровь и вернется покрытый славой. Ведь это же суд Божий: таким образом и орден будет очищен от всяких подозрений… "Суд Божий…" На мгновение старое его сердце сжалось от какого-то чувства, похожего на тревогу. Ротгеру предстоит выйти на смертный бой в защиту невинности ордена, а ведь они виноваты: другими словами, он будет сражаться в защиту лжи… А вдруг случится несчастье? Но вскоре Зигфриду снова показалось, что это невозможно. Ротгер не может быть побежден.
Успокоившись таким образом, старый меченосец стал думать еще и о том, не лучше ли пока что отослать Данусю в какой-нибудь отдаленный замок, который ни в каком случае не мог бы подвергнуться нападению Мазуров. Но после краткого размышления он отказался и от этой мысли. Обдумать нападение и стать во главе войска мог бы только муж дочери Юранда, а ведь он погибнет от руки Ротгера… Потом начнутся со стороны князя и княгини расспросы, письма, жалобы, но именно благодаря этому дело запутается и затемнится, не говоря уже о том, что оно затянется чуть ли не до бесконечности. "Раньше, чем они чего-нибудь добьются, — сказал себе Зигфрид, — я умру, а быть может, и дочка Юранда состарится в плену у меченосцев". Однако он отдал приказ, чтобы в замке все было готово к обороне, а также и к выступлению, потому что не знал как следует, чем кончится его совещание с Ротгером, и решил ждать.
Между тем со дня, в который Ротгер обещал возвратиться, прошло дня два, потом три, четыре, а перед воротами Щитно не появлялся никто. Только на пятый день, почти уже в сумерки, перед башенкой привратника раздался звук рога. Зигфрид, только что кончивший вечернюю молитву, тотчас выслал слугу узнать, кто приехал.
Через минуту слуга вернулся с изменившимся лицом, но перемены этой Зигфрид заметить не мог, потому что огонь горел в глубоком камине и мало освещал комнату.
— Приехали? — спросил старый рыцарь.
— Да, — отвечал слуга.
Но в голосе его было что-то встревожившее Зигфрида, и тот спросил:
— А брат Ротгер?
— Брата Ротгера привезли.
Зигфрид встал с кресла. Он долго держался рукой за поручень, точно боялся упасть и наконец произнес глухим голосом:
— Дай мне плащ.
Слуга набросил ему на плечи плащ, а он, видимо, уже овладел собой, потому что сам накрыл голову капюшоном и вышел из комнаты.
Вскоре он очутился во дворе замка, где было уже совсем темно, и медленно по скрипучему снегу направился к обозу, который, миновав ворота, остановился недалеко от них. Там уже стояла довольно большая толпа народа и горело несколько факелов, которые успели принести солдаты. При виде старого рыцаря кнехты расступились. При свете факелов видны были встревоженные лица, и тихие голоса шептали во мраке:
— Брат Ротгер…
— Брат Ротгер убит…
Зигфрид подошел к саням, в которых на соломе лежало покрытое плащом тело, и приподнял край плаща.
— Дайте огня, — сказал он, снимая капюшон.
Один из кнехтов поднес факел, и при блеске его старый рыцарь увидел голову Ротгера и бледное, как снег, замерзшее лицо, обрамленное темной материей, которую завязали у мертвого под подбородком, очевидно, с той целью, чтобы рот не оставался открытым. Все лицо было как бы стянуто и потому так изменилось, что можно было сказать, что это кто-то другой, а не Ротгер. Глаза были закрыты веками, кругом глаз и на висках виднелись синеватые пятна. На щеках блестел иней.