Меченосцы
Шрифт:
И он с изумлением стал смотреть на исхудалые, ввалившиеся и бледные, как полотно, щеки старого воина, на его сгорбившуюся фигуру и поседевшие волосы.
— Что с вами? — повторил он.
Мацько сел на кровать и с минуту тяжело дышал.
— Что случилось? — сказал он наконец. — Не успел я переехать через границу, как в лесу меня подстрелили из лука разбойники-рыцари… Знаешь? До сих пор мне трудно дышать… Бог послал мне помощь, а то бы ты меня здесь не видел.
— Кто же вас спас?
— Юранд из Спыхова, — отвечал Мацько.
Наступило
— Они напали на меня, а полдня спустя он на них. Меньше половины их ушло от него. Меня он взял к себе в местечко, и там, в Спыхове, я три недели боролся со смертью. Не дал Господь умереть, и хоть плох я еще, а все-таки вернулся.
— Так вы, значит, не были в Мальборге?
— Да с чем же мне было ехать? Они меня ограбили до последней рубашки и письмо взяли с другими вещами. Вернулся я просить княгиню, чтобы она написала другое, да разминулся с ней по дороге. Уж и не знаю, догоню ли ее, потому что мне кажется, надо на тот свет собираться.
Сказав это, он плюнул на ладонь и, протянув ее Збышке, показал ему кровь, говоря:
— Видишь?
А помолчав, прибавил:
— Видно, такова воля Божья.
Несколько времени оба молчали под впечатлением мрачных мыслей; потом Збышко сказал:
— Вы все время харкаете кровью?
— Как же мне не харкать, если наконечник на полпяди вошел в меня между ребрами? Небось и ты харкал бы. Но у Юранда из Спыхова мне уже стало лучше, только я потом опять очень измучился, потому что дорога длинная, а ехал я скоро.
— Эх, да зачем же вы спешили?
— Хотел застать княгиню Александру и взять у нее другое письмо. А Юранд из Спыхова говорил так: "Поезжайте — и возвращайтесь с письмом в Спыхов. У меня, — говорит, — есть в подземелье несколько немцев, отпущу я одного на честное слово рыцаря, чтобы он отвез письмо великому магистру". А у него всегда есть в подземелье по нескольку немцев. Он их там держит в отместку за смерть жены: любит слушать, как они по ночам стонут да цепями звенят, человек он жестокий. Понял?
— Понял. Одно только меня удивляет, что потеряли вы первое письмо: ведь если Юранд поймал тех, которые на вас напали, так письмо должно было быть у них.
— Он не всех поймал. Человек пять убежало. Такова уж судьба наша. Сказав это, Мацько закашлялся, снова харкнул кровью и слегка застонал от боли в груди.
— Тяжело вас ранили, — сказал Збышко. — Как же это так? Из засады?
— Из таких густых зарослей, что на шаг впереди видно не было ничего. А ехал я без панциря, потому что мне купцы говорили, что места эти безопасные. Жарко было.
— Кто же был во главе разбойников? Меченосец?
— Не из ордена, но немец из Лентца, известный разбоями и грабежами.
— Что же с ним сталось?
— У Юранда на цепи сидит. Но у него тоже есть в плену два мазура, шляхтичи: он их хочет отдать в обмен за себя.
Снова наступило молчание.
— Господи Иисусе Христе, — сказал наконец Збышко, — значит, Лихтенштейн
— Эхма! И до зимы-то не дотяну. Хоть бы тебя как-нибудь спасти.
— Видали вы здесь кого-нибудь?
— Был у каштеляна краковского, потому что как только узнал, что Лихтенштейн уехал, думал, что тебя помилуют.
— Как, Лихтенштейн уехал?
— Уехал в Мальборг, как только умерла королева. Был я тогда у каштеляна, но он сказал так: "Вашему племяннику не потому отрубят голову, что хотят угодить Лихтенштейну, а потому, то таков приговор, и здесь ли Лихтенштейн, или его нет — это все равно. Хоть бы меченосец даже умер — и тогда ничто не изменится, потому что, — говорит, — закон блюдет справедливость, это не то, что кафтан, который можно вывернуть подкладкой наружу. Король, — говорит, — может помиловать, но больше никто".
— А где король?
— После похорон уехал на Русь.
— Ну, значит, нет спасения.
— Никакого. Каштелян еще вот что сказал: "Жаль мне его, потому что и княгиня Анна за него просит, но если не могу, так уж не могу".
— А княгиня Анна тоже еще здесь?…
— Да пошлет ей Господь Бог! Вот добрая госпожа! Она еще здесь, оттого что дочь Юранда захворала, а княгиня ее любит, как родное дитя.
— Боже мой! Так и Дануся захворала? Что же с ней?
— Почем я знаю… княгиня говорит, что ее кто-то сглазил.
— Наверное, Лихтенштейн. Никто, как Лихтенштейн. Ах он, собачий сын!
— Может быть, и он. Да что с ним поделаешь? Ничего.
— Так потому-то меня все и забыли, что она была больна…
Сказав это, Збышко стал большими шагами ходить по комнате, но наконец схватил руку Мацьки, поцеловал ее и сказал:
— Пошли вам Господь за то, что вы умрете из-за меня, но раз вы в самую Пруссию ездили, то пока окончательно не ослабеете — сделайте ж для меня еще одно дело. Подите к каштеляну и скажите, чтобы он отпустил меня под честное слово рыцаря хоть на двенадцать недель. Потом я вернусь — и пусть мне отрубят голову, — но ведь не может же быть, чтобы мы погибли без всякого мщения. Вот что… поеду я в Мальборг и сейчас же пошлю Лихтенштейну вызов. Иначе быть не может. Либо ему помирать — либо мне.
Мацько покачал головой:
— Пойти-то я пойду, да позволит ли каштелян?
— Я дам честное слово рыцаря, на двенадцать недель, мне больше не нужно…
— Что тут толковать: на двенадцать недель. А если ты будешь ранен и не вернешься, что тогда станут думать?…
— Хоть на четвереньках, а вернусь. Да вы не бойтесь. Кроме того, может быть, за это время король вернется с Руси, и у него можно будет просить помилования.
— Верно, — сказал Мацько. Но, помолчав, прибавил:
— Дело в том, что каштелян сказал мне еще вот что: "Мы забыли о вашем племяннике из-за смерти королевы, но теперь пора все это кончить".