Мечи Ямато
Шрифт:
Ага, а вот, наверное, один из тех, кто следит за священным местом! Из храма им навстречу вышел маленький, сгорбленный старик. Совершенно белые неряшливые волосы до плеч, неухоженная длинная борода, которая тоже могла бы быть совершенно белой, вычесывай ее старик своевременно и мой почаще. Дедок опирался трясущимися руками на посох. Хлопая подслеповатыми, воспаленно-красными глазами, он вглядывался в подходящих к храму людей. Эдакий древний-предревний японский гном, как нельзя лучше подходивший к духу здешних мест.
Древний-то древний, однако Артем по привычке дернул себя за край шляпы-амигаса, понадежнее закрывая лицо. Они с Ацухимэ прошли столбы, остановились перед крыльцом и поклонились старичку.
—
— Сколько же тебе лет, Ёсицуно-сан? — рассмеялась Ацухимэ.
Старичок мелко захихикал, приоткрыв беззубый рот:
— Когда смерть не приходит и не приходит, перестаешь считать года. Но я помню правление Такакура! Вот и считай сама, девочка.
Артем уже понял, что перед ним не кто иной, как жрец синто. Ацухимэ рассказывала о нем: «До этого я была в Дако всего единожды, еще маленькой девочкой. Помню старичка-каннуси [39] , старенький такой престаренький. Звали его Ёсицуно. Наверное, его уже давно нет в живых». Оказывается, очень даже есть.
39
Каннуси — синтоистский жрец.
— А-а, — протянул старик и хитро подмигнул. — Я тебя узнал. Ты была здесь однажды. Помню, как ты первой выпрыгнула из крытых женских носилок. С тобой был старший брат, он бежал за носилками, а потом бегал по двору. Вслед за тобою с носилок сошла взрослая женщина, такая же высокая, как и ты сейчас.
— Это была моя мать. — Лицо Ацухимэ почему, то омрачилось.
— Сяду. Тяжело стоять. — Жрец синто с кряхтением опустился на ступени храмового крыльца. — Ты знаешь, что сегодня за день, Ацухимэ?
— Хинамацури [40] , — улыбнулась девушка.
— Во-от, — протянул жрец Ёсицуно. И вдруг, прикрыв глаза прочитал стихи:
— Случайно заглянешь в лачугу на склоне горы — а там наряжают кукол... [41]Ацухимэ не осталась в долгу:
— Не забыть мне их лиц — из коробки двух кукол достали в пышных нарядах... [42]40
Хинамацури — праздник девочек, отмечается в Японии в начале весны. В японских домах из сундуков достают кукол. Обычно куклами не играют, их расставляют и любуются ими.
41
Автор стихотворения — Кёси.
42
Автор стихотворения — Бусон.
— Вот-вот, праздник девочек. Девочки наряжают кукол, а матери принаряжают своих девочек. Девушки мечтают о женихах, о собственных детях, о куклах, которых им подарят. А у тебя, девочка, за спиной меч, — сказал старичок, показав посохом на соломенный мат, торчащий из заплечного мешка Ацухимэ, и укоризненно покачал головой. — Когда хуже видят глаза, чутче становится слух. А бряцанье меча в ножнах ни с чем не спутаешь. А ну-ка, покажи мне его!
«Да у этого гнома слух как у кота — ведь меч завернут в соломенный мат», — с удивлением подумал Артем. Ацухимэ замялась:
— Я войду в храм и оставлю тебе меч, Ёсицуно-сан. Можешь его посмотреть.
— Пусть будет так, девочка. — Старик с кряхтеньем заворочался на ступенях, устраиваясь поудобнее. — А какой большой у тебя спутник, девочка. Он не похож на самурая. Где его мечи? Кто он? Или женщины из рода Кумазава уже выбирают в спутники людей не самурайского звания?
— Он... самурай. Только он долгое время жил послушником в монастыре на горе Энку и только несколько дней назад покинул монастырь. Поэтому у него нет мечей и сакаяки [43] .
43
Сакаяки — самурайская прическа, волосы, выбритые у лба в форме полумесяца.
— На горе Энку, — кивнул старик. — Знаю такой. Хорошо, идите, не стану досаждать вам разговорами.
Артем и Ацухимэ поднялись по ступеням мимо старичка, разулись и вошли в храм.
В храме было всего лишь одно помещение, разделенное на две части высокой плетеной ширмой. Меньшая, отгороженная часть храма называлась хондэн, то есть святилище. В нем, как объясняла Ацухимэ, хранится синтай, то есть святыня. Святыню этого храма Артем мог видеть сквозь дырочки в ширме — это была не слишком искусно вырезанная из дерева рогатая оленья голова. Олени были нарисованы и на стенах храма. И все: кроме оленей, никаких других изображений в храме не было. Артем знал от Ацухимэ, что в храмах Касуга почитают оленей как посланников божеств. Точно так же, как в храмах Инари есть изображения лис, в храмах Хиэ — обезьян. В этих краях, так уж случилось, прижились храмы Касуга.
Сперва они подошли к ширме, перед которой стояло большое деревянное блюдо. Ацухимэ развязала прихваченный с собой узелок, достала из него краюху хлеба, два рисовых колобка и небольшой камушек соли. Все это она положила в блюдо, бросила туда же несколько серебряных монет.
После этого они с Артемом отступили в хайден — так назывался зал для молений, вторая, большая часть синтоистского храма. Артем опустился на пол рядом с Ацухимэ.
Девушка положила ладони на колени, опустила голову, закрыла глаза. Ее лицо сделалось отрешенным. Неизвестно, о чем сейчас думала Ацухимэ, но в этом храме, признал Артем, хорошо погружаться в себя. Ничто не отвлекает. Где еще предаваться думам, как не здесь, в полнейшей тишине, нарушаемой разве только шорохом птичьих лап — это мелкие птахи прыгали наверху по балкам. Но эти звуки никоим образом отвлечь не могли, скорее, они действовали успокоительно.
Артем тоже закрыл глаза. Он не возносился духом к незримым высотам, не пытался слиться с астралом или мистралом и получить оттуда космическое знание и космическую же энергию. Он просто вспоминал, что произошло за последние три с половиной дня, и пытался заново переосмыслить очередной поворот своей японской эпопеи...
Тогда в Мацудайра-рю, в своей комнате Артем честно рассказал Ацухимэ, как к нему попало письмо. Ежели шпарить протокольным языком (а он как нельзя лучше подходил к случаю), то Артем чистосердечно сознался в непреднамеренном убийстве, вызванном необходимой самообороной, и в присвоении имущества убитого, поскольку последнему оно стало вроде бы ни к чему. И про монету с выщерблинами Артем сказал. Да, мол, держал в руках «рассеченное золото». Разве что не стал уточнять, за что именно расплатился той монетой.