Мечтатели
Шрифт:
Мы беспощаднее всего именно тогда, когда замечаем присущую нам самим низость и отвратительное лицемерие в других, и ужас, который охватил Мэттью, был страхом не только за будущее Teo, но и за свое собственное будущее на этом клочке земли, на этой планете, в этой квартире на втором этаже возле площади Одеон, и он был неотделим от с трудом сдерживаемого оживления.
Teo встал, затем торопливо расстегнул рубашку и скинул ее с плеч. На груди у него волосы почти не росли, если не считать узкой темной полоски, которая ниспадала горным потоком до самого пупка, обтекала его и снова скрывалась, нырнув за брючный ремень. Расстегнув пряжку, Teo позволил своим вельветовым джинсам собраться гармошкой у его ног.
И
— Нет, нет — только не это!
Неужели она передумала? Неужели она поняла, что Teo перехитрил ее, догадавшись, что она блефует?
Отнюдь нет. Ибо, посмотрев лукаво сквозь пальцы так, словно это были рейки жалюзи, она возмущенно прибавила:
— Сколько раз я говорила тебе, чтобы ты не смел снимать брюки прежде носков! Посмотри на себя, недоумок, у тебя на ногах — синие носки! Из–за этого кажется, что у тебя вместо ступней — протезы. Сними их немедленно!
Наградив сестру убийственным взглядом, Teo снял оскорбившие ее в лучших чувствах носки. Затем, после почти незаметной паузы, он снял трусы, скатав их, как скатывают женщины нейлоновый чулок, вместо того чтобы по–мужски стянуть их. Джинсы упали на пол и остались лежать, сморщившись безжизненно, словно сброшенная при линьке кожа. Он стоял перед ними, сведя колени и слегка подрагивая от холода, словно святой Себастьян, в которого еще не успели вонзиться стрелы.
Теперь, когда Teo вышел из куколки собственной одежды, трансформация завершилась, и она оказалась столь же чудесной и бесподобной, как превращение уличных оборванцев Феса и Танжера {56} , которые на пляже предстают в своем великолепном первозданном виде. Несколько секунд Teo не двигался: он молча разглядывал свой член. Тот был почти твердый, яички же были тугие и тяжелые, как две маленькие тыквы.
56
Фес и Танжер — города в Марокко.
Он опустился на колени на постель перед овальным портретом, устремив взгляд к маске очаровательной мумии, представлявшей лицо актрисы, и начал массировать свой член. Рука его двигалась все быстрее и быстрее, инстинктивно находя привычный и бессознательный ритм, который все ускорялся и ускорялся, пока рука не начала двигаться уже независимо от его воли. Скрип пружин, отражаясь от стен комнаты, звучал стуком колес курьерского поезда, мчащегося на всех парах к пункту назначения. Со стороны казалось, что теперь уже полностью набрякший и тугой от крови орган повелевал сжимающей его рукой, а не наоборот, словно хозяин не смог бы оторвать пальцы от него, даже если бы попытался. Так в течение одного страшного мгновения создается впечатление, будто пальцы, которыми человек в рассеянности схватился за горячую ручку ковша, припеклись к ней. И наконец, когда настала кульминация, струя жемчужно–белой спермы, которая (или так только почудилось Мэттью) искрилась на лету, устремилась к овальному портрету, как будто Teo специально туда целился, и какое–то мгновение казалось, что долетит до него, но тут она повисла в воздухе, словно замерзший фонтан, и легко было поверить, что, если щелкнуть по этой ледяной сосульке, она прозвенит высокой чистой нотой.
Но долею секунды позже волшебство это обернулось липкими пятнами, мокрыми волосами на бедрах и едва уловимым сладковатым запахом рыбного фарша.
Teo лежал на постели, тяжело дыша, вытянув руки вдоль боков в позе курильщика опиума. В птичьем гнезде его лона покоились два яичка, словно отложенные заботливой птицей.
Изабель, прислонившаяся к подоконнику, с трудом скрывала свое возбуждение. Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями. В то время как брат мастурбировал, ее глаза беспокойно перебегали с Teo на Мэттью и обратно. Теперь, когда представление окончилось, выражение этих глаз вновь стало непроницаемым. За темными стеклами очков, словно мотыльки в ночи, едва заметно трепетали ресницы.
Что же касается Мэттью, то он смотрел на происходящее не проронив ни слова, но молчание его было слишком красноречиво. Щеки его пылали, руки тряслись, между бедрами у него висело нечто, напоминавшее сжатый кулак. Он гадал, сможет ли он после этого относиться к Teo как раньше.
Самым неожиданным образом за резким поднятием ставок последовало перемирие, нечто вроде прекращения огня, которое продержалось следующие два дня. То ли потому, что ничего из того, что они делали, не походило на сцену из классического кинофильма, то ли (что вероятнее) потому, что ни Мэттью, ни Изабель толком не знали, как вести себя дальше, но безумные вопли «Какой фильм?!» или «Скажи, откуда это?» более не оглашали квартиру.
Мэттью знал, что просто так это не может кончиться и что продолжение еще последует. После выплаты штрафа Teo быстро оделся как ни в чем не бывало и вел себя так, словно ровным счетом ничего не произошло. Но именно поэтому с тех пор и навсегда самообладание друга стало казаться Мэттью очень подозрительным.
Он чувствовал себя так, словно тени невидимых туч, плывущих по потолку, набросили на него свою сеть. В этой новой атмосфере ожидания и настороженности le quartier des enfants походил на подвешенную на веревке и медленно покачивающуюся клетку. И все же, как и paньше, в один и тот же час каждую ночь он прокрадывался на цыпочках по коридору к комнате Teo. Дверь ее, словно нарочно, всегда была приоткрыта, а на тумбочке рядом с кроватью горел ночник. Там он молча наблюдал, как брат и сестра лежали в постели, полунагие, со сплетенными конечностями, похожие друг на друга, как лебедь похож на свое отражение в зеркальной глади озера.
Игра возобновилась на второй день после того, как Тео «выплатил штраф натурой». Они находились, как всегда, в le quartier des enfants. Teo стоял y окна и сонно наблюдал, как длинная тень медленно ползла по ковру.
Внезапно, когда тень образовала перекрестье с перекладиной окопной рамы, он схватился за грудь и рухнул на ковер.
— А–а–а! — закричал он. — Они нашли меня!
Корчась на полу, он рвал на себе одежду.
— Какая боль! Я умираю! Боже, мне конец!
Изабель наконец оторвалась от своего романа.
— Что стряслось с тобой? — спросила она равнодушно.
Teo тут же принял сидячее положение, ухмыльнулся и спросил:
— Какой фильм?
Хотя Изабель два дня ждала, когда он предпримет ответный удар, вопрос все равно застал ее врасплох. Она попросила повторить его.
— Назови, пожалуйста, фильм, в котором крестом отмечено место убийства.
— Ты это серьезно?
— Разумеется.
— Таких фильмов не меньше десятка.
— Тогда тебе не составит труда назвать хотя бы один. Это и к тебе относится, Мэттью.
Мэттью побледнел.
— Ко мне?
— А что, разве задавать вопрос сразу обоим — это против правил?
— Но я–то чем виноват, Teo?
— Назови фильм, — сказал Teo, пропуская вопрос мимо ушей. — Или плати штраф.
Месть, как говорят французы, лучше есть холодной. Но, судя по всему, Teo любил ее больше с пылу с жару. Что ж, еще французы говорят: «A chacun son go^ut» {57} .
57
Каждому — свой вкус (франц.) (т.е. на вкус и цвет товарищей нет)