Мечты на мертвом языке
Шрифт:
Откуда тебе было знать, что происходит? — спрашиваю я. — Тебе было всего пять.
И что, по-твоему, происходило?
Я тебе объясню. Ничего в этом сложного нет. Любой болван, у которого была нормальная жизнь, тебе объяснит. Любой, кому не забивали десять лет башку психоаналитики. Кто хочешь объяснит.
Что объяснит? — орет он.
Твой отец спал в кроватке потому, что у вас с сестренкой была скарлатина, вам нужно было спать в просторных кроватях — вы метались в поту, у вас был кризис, речь шла о жизни и смерти.
Кто тебе такое сказал? — набрасывается он на меня как на врага.
Ты просто вражина какая-то, — говорит он. — Все-то ты видишь в розовом свете. Идеалистка паршивая. Ты и в шестом классе такой была. Как-то притащила в школу три американских флага.
Так и было. Тридцать лет назад, в шестом классе, на школьном собрании я сделала заявление. Сказала: каждый день я благодарю Г-спода за то, что не живу в Европе. Благодарю Г-спода за то, что родилась в Америке и живу на Восточной Сто семьдесят второй улице, где на одной улице бакалея, кондитерская и аптека, и в том же квартале школа и два врача.
Сто семьдесят вторая улица, да это же была выгребная яма, говорит он. Там все, кроме твоей семьи, сидели на пособии. У тридцати человек был туберкулез. Граждане, неграждане — и те и те до войны одинаково голодали. Слава Б-гу, у капитализма в загашнике припасена война, и он время от времени вытаскивает ее на свет Б-жий, иначе бы мы все протянули ноги. Ха-ха-ха.
Я очень рада, что в мозгах у тебя не только акции, бонды и наличность. Я очень рада, что ты хоть иногда вспоминаешь про капитализм.
Мой друг Джек был беден и исключительно умен, к тому же рано оброс, и поэтому в день, когда ему исполнилось двенадцать, он стал убежденным марксистом и фрейдистом. Он просто фонтанировал идеями. А я продолжала вывешивать флаги. В разных комнатах и окнах развевалось двадцать восемь флагов. Один я вытатуировала у себя на плече. Теперь, когда я выросла, он потускнел, но увеличился.
Теперь я куда радикальнее тебя, говорю я. Поскольку во времена маккартизма1 меня не вышибли из профессии, мне не пришлось заводить собственный бизнес и разбогатеть не пришлось.
Дура ты набитая. До сих пор скольких вышвыривают за борт. Умнейшие ребята — инженеры, учителя — совсем не у дел.
А я думаю, что вижу мир ничуть не хуже, чем ты, — говорю. И через розовое стекло смотреть на него ничуть не хуже, чем через твое тусклое.
Да да да да да да да, говорит он. Согласна, так послушай.
Мои мама с папой жили в маленьком польском городке. У них было три сына. Папа решил поехать в Америку, чтобы 1) не попасть в армию, 2) не попасть в тюрьму, 3) избавить своих детей от непрекращающихся и ставших повседневностью погромов. Родители, дядья, бабушки поделились с ним своими сбережениями, и он, вместе с сотнями тысяч таких же, как он, отправился в путь. В Америке, в Нью-Йорке, он жил трудной, но полной надежд жизнью. Иногда прогуливался по Деланси-стрит [37] . Иногда по-холостяцки шел в театр на Второй авеню [38] . Но главным образом откладывал деньги — на то, чтобы привезти сюда жену и сыновей. А тем временем в Польше начался голод. Не тот голод, который все американцы испытывают по шесть-семь раз на дню, а Голод, при котором тело начинает поглощать самое себя. Сначала жир, потом мясо и мышцы, потом кровь. Тела маленьких мальчиков голод сожрал довольно быстро. Папа встречал маму в порту. Он посмотрел на ее лицо, на руки. Она не прижимала к груди младенца, детишки не цеплялись за ее юбку. Волосы ее больше не были заплетены в косы. Только черный, словно проволочный парик под платком. Она обрила голову — как отсталая ортодоксальная еврейка, хотя они в годы юности были, как и почти вся молодежь в их местечке, убежденными социалистами. Он взял ее за руку и повел домой. И больше они порознь не ходили никуда — разве что на работу или в бакалейную лавку. Они и за столом держались за руки, даже за завтраком. То он гладил ее по руке, то она его. Каждый вечер он читал ей газету.
36
Маккартизм — политика административных и судебных репрессий в США в 1950-х годах, создающая атмосферу запугивания, шантажа и угроз, направленных против левых деятелей и организаций. — Здесь и далее прим. перев.
В сетевой публикации пропущен отрывок текста — прим. верстальщика.
37
Деланси-стрит — главная торговая улица Нижнего Ист-Сайда. В первой половине ХХ века преимущественно еврейский район.
38
На Второй авеню находилиcь еврейские театры.
Они сидят на краешке стула. Он подался вперед — читает ей при тусклом свете лампочки. Иногда она чуточку улыбается. Потом он откладывает газету, берет обе ее руки в свои — словно хочет согреть. Он продолжает читать. За их головами, там, где заканчивается стол, кухня, спальня, гостиная, полумрак, в тенях которого я ужинал, делал уроки, ложился спать.
Мечты на мертвом языке
Старики скромные, сказал Филип. Они делают все, чтобы друг друга не пережить.
Остроумно, сказала Фейт, но чем больше вдумываешься, тем меньше смысла.
Филип подошел к другому столику и там повторил то же самое. Фейт подумала, что практически каждому любовнику идет немного упрямства. Она сказала: Ну, хорошо, ладно…
Только вот почему в эту прекрасную пору жизни, когда можно и свое отстоять, и чему-то поддаться, почему они размышляют и говорят о стариках?
Потому что отец Фейт, один из поэтов, обитающих в «Детях Иудеи», кони-айлендском отделении приюта «Золотой век», сочинил очередную песнь. Что поразило почти всех посетителей «Зеленого петуха», самоироничного кабачка, где собирались художники, продюсеры и работающие женщины. В те годы, многим схожие с этими, странные стихи и жуткие сказки рассказывали третьекурсники, даже, скорее, первокурсники — дети пьяниц и болтунов, обучавшиеся сочинительству. Но чтобы старик! Очень интересно, сказали одни. Нет, это уж слишком, сказали другие. Продюсеры сказали: Вовсе нет, приглядитесь — это тенденция.
Джек, старейший друг отца Фейт, — он обычно был поблизости, но держался особняком — сказал: Я понимаю, что Филип имеет в виду. Что старики скромные. Они стараются не пережить друг друга надолго. Так, Фил?
Ну, сказал Фил, вы, конечно, правы, но интрига ушла.
Позже вечером, на кухне у Фейт, Фил зачитал стихотворение вслух. Тембр его голоса напоминал о вечере, быть может, о ночи. Она часто думала о том, как гуляет воздух в широкой мужской груди. А потом выходит через гортань, уже стреноженный и оформленный, и становится дивным вторичным половым признаком.
Мне твой голос тоже напоминает о вечере, сказал Филип.
Вот какое стихотворение он прочитал:
Меня покинула любовь, и нет мне покоя, нет сна, как достиг я дна морского и предела той женщины, жены моей. В легких моих вода. Я не могу вздохнуть. Но я мечтаю весною вновь поплыть по жизни. В назначенных времени и месте меня ждет девушка, она обещает меня любить, лелеять и лежать в ночи со мною рядом.Что это за девушка? спросил Филип.
Само собой, моя мама.
Фейт, ты чудо.
Фил, ну, разумеется, это мама. Мама в молодости.
А по-моему, это совсем другая девушка.
Нет, сказала Фейт. Это наверняка мама.
Фейт, собственно, неважно, кто это. Неважно, о чем именно старый человек пишет стихи.
Ну все, прощай, сказала Фейт. Наше знакомство слишком уж затянулось.
Ладно. Сменим тему, улыбнись, сказал он. Я правда обожаю стариков. Всегда их любил. Когда мы с Анитой расстались, больше всего я скучал по воскресным шахматам с ее отцом. Знаешь, они со мной не общаются. Люди все воспринимают как личную обиду. Я не такой, сказал он. Слушай, я мечтаю познакомиться с твоими папулей и мамулей. Может, я поеду с тобой завтра?