Мед и яд любви
Шрифт:
Здесь, может быть, и лежит разгадка трагической, колдовской любви «Темных аллей» позднего Бунина. Любовь в этих рассказах неотвратимо ведет людей к гибели. Все их чувства обращены на себя, замкнуты в себе, они не могут войти душой в другого и впустить его душу в свою.
Они способны лишь коротко соприкоснуться, на миг втиснуться в чужую душевную жизнь — и снова глухая отгороженность, закрытое я-существование без мы-слияния. Любовь бьется изнутри об эти панцирные берега «я» и не может вырваться из них, проникнуть в чужие берега. Это и есть темные аллеи любви — аллеи, которые не дают соединиться двум душам и рождают трагическую безысходность: краткие миги счастья —
«Уже без остатка, как скорпион в свое гнездо, вошла любовь в юношу», — написал Бунин в рассказе «Братья». Он считал, что любовь — это коридор к смерти, и в этом ее вечная суть. И потому весь он — тоскливое недоумение от этой колдовской силы, горечь перед ее скорпионьими чарами.
Талант любви: два измерения.
«А может, любовь — это все-таки талант, «дар божий»? И даром этим наделены не все люди, так же, как даром художника, изобретателя? И может, надо поменьше говорить о «вседоступности» любви в фильмах, книгах, шлягерах? Тогда бы и не было разочарований у современного человека» (Ленинград, ДК имени Кирова, клуб молодых супругов, февраль, 1976).
Многие, наверно, понимают, что для любви нужен талант чувств, а он есть совсем не у каждого. Но что такое этот талант? Дается ли он только избранным или может быть доступен всем?
Способность любить — это нормальная способность нормальной души — не сверхспособность, а именно средняя, общедоступная. Каждый здоровый человек рождается предрасположенным к этому нормальному чувству. Но чем старше люди, тем меньше среди них становится таких, кто может испытывать его. У многих не хватает глубины души, нужной, чтобы вместить это глубокое чувство: у кого из-за воспитания, у кого из-за жизненных условий, у кого из-за чрезмерности эгоизма.
Впрочем, если влюбленность у таких людей сильная, она может и стать любовью. Но для этого ей надо внутренне перестроить человека, вырастить в его душе струны эгоальтруизма, которые только и могут излучать любовь. Это требует перелома в себе, долгой и изнурительной перезарядки многих душевных рефлексов, желаний, обыденных пружин чувства, воли… К сожалению, на такую «революцию души» способны немногие.
«А стоит ли заботиться о людях, которые неспособны любить? Вы сокрушаетесь о них да еще хотите, чтобы вместе с вами сокрушалось искусство. Но естественный отбор выбраковывает таких людей, и правильно делает. Не можешь любить — не найдешь себе партнера, выгодного для биологической эволюции, не дашь потомства, очистишь общество от неполноценных людей. Неспособность любить — это биологический изъян, может быть даже наследственно закодированный, и для человечества очень опасно, когда он передается следующим поколениям» (Полина С-ва, преподаватель вуза, Саратов, июль, 1976).
Многие, наверно, понимают, что это не так. Неспособность любить — изъян не биологический, а психологический, душевный. Талант любви — это талант души, и он, кстати, в принципе отличается от таланта художника, изобретателя, писателя, ученого.
Главное в таланте любви — не редкостные и сложные способности ума, слуха, зрения, памяти — способности, из которых состоит художественный или научный талант. Главное в нем — именно душевность, сердечность, «человеколюбие» — способность дорожить другими, как собой. Это гораздо более доступный талант, и в идеале он, видимо, может быть у каждого нормального человека.
«Как вас понять? Выходит, у кого такого таланта нет, кто неспособен любить — тот ненормальный? Не перегибаете ли вы палку и не слишком ли больно бьете по нам?» (Клуб завода «Дзержинец», декабрь, 1981).
Согласен,
И родительская любовь, и детская любовь к родителям, и другие родственные чувства — все они растут из эгоальтруизма. И сама человечность, гуманность, вернее, ее психологическая сторона — это тоже понимание, что радость так же радостна другому, как твоя радость тебе, а боль так же больна, как твоя боль. Кстати говоря, о сути гуманизма именно так отзывался молодой Маркс. «…Чувства и наслаждения других людей стали моим собственным достоянием», — писал он[22].
Эгоальтруизм — сердцевина основных человеческих чувств, главная опора всей человечности вообще. И можно ли считать нормой то, что не дотягивает до этой нормы? Здесь не кто-то бьет человека со стороны: неспособность любить — это тот обратный конец палки, которым человек сам бьет себя.
Много лет мы смотрели на себя диетическими глазами, жили в атмосфере парикмахерской осторожности — «вас не беспокоит?». В этой атмосфере стало привычкой резкое падение критериев, массовая девальвация норм. Низины начали казаться равнинами, упадок норм — нормой, и от этого катастрофического спада требований страдали все люди и все стороны их жизни — семья, работа, быт, воспитание, гражданские отношения, искусство…
У таланта любви есть и другое измерение — яркость чувств, но оно во многом растет из первого. Конечно, яркость чувств больше всего зависит от темперамента, но сами чувства делаются во многом другими, когда их пропитывает эгоальтруизм. У того, кто влюблен, и у того, кто любит, чувства могут быть одинаково яркими, но их психологическая ткань будет во многом разной.
Эгоальтруизм как бы создает в человеческой душе родники новых эмоций, и из них вытекают особые чувства — те двуцентрические чувства, о которых тут говорилось. От нашего темперамента больше зависят как бы «оценочные» ощущения — любовные радости и горести, сила их двойной оптики, их накал. Но эгоальтруизм, повторю это, окрашивает и их в свои тона, пропитывает их душевностью, и от этого они становятся глубже, психологически насыщеннее.
Я-центристу такие ощущения, увы, недоступны. Вспомним «любовь по очереди» у «цапли и журавля» из записки. По строю своих чувств она очень похожа на несчастную любовь: в ней гораздо больше горестных чувств, чем радостных. Это как бы неразделенная любовь в маске разделенной: главное в ней — драматические вспышки неразделенных, безответных чувств, а между ними вкрадываются антракты спокойных, радостных чувств.
Скорее всего это не любовь, а влюбленность, влечение двух я-центристов. В их чувстве много то ли детского духа противоречия, то ли подросткового отмахивания от родительской ласки, и в каждом из них, пожалуй, это чувство больше держится не на тяге к другому, а на боязни потерять его.
Как к себе, так и к другим….
«Я часто ненавижу себя… Как же в этом случае относиться к близкому человеку?» И приписка мелким почерком: «Поэтому мой удел — одиночество». (Политехнический, июнь, 1979).
Многие, наверно, понимают: «к другому, как к себе» не значит, что отношение должно быть зеркальным. Относиться к другому, как к себе, — значит понимать, ощущать, что его радости так же радостны ему, как твои тебе, а горести так же тягостны. Тогда и появится способность дорожить близкими, как собой — обычная норма личной жизни.