Мед и яд любви
Шрифт:
Сквозь те же уличительные стекла В. Чекалин смотрел и на любовь буржуазных времен. «Буржуазия, — писал он, — до того загрязнила само понятие любви, что даже произнесение этого слова в «приличном» обществе было равнозначно сказанной непристойности». Это не оговорка. «Брак в мире собственности, — писал В. Чекалин, — носит антигуманистический характер, мужчина и женщина чаще всего подписывают брачный договор, не питая друг к другу даже чувства симпатии».
Но брак — одно из самых добрых, самых защитных открытий человечества, и как бы ни портила его собственность, в нем всегда перевешивает человечная сторона: он защищает от произвола детей,
Вульгарный социологизм — фельетонный парадокс — оказывается, социологически неграмотен: для него все браки при капитализме — и все любовные чувства — буржуазные, а при феодализме — феодальные. Как будто семейная культура трудовых классов не была антифеодальной и антибуржуазной и ее народные устои не сопротивлялись чистоганному эгоизму.
На таком же уровне вульгарный социологизм говорит о человеческой психологии. В. Чертков, например, открыл, что есть «социалистические и капиталистические противоречия между разумом и чувством». И ревность тоже была для него капиталистической и социалистической. При капитализме, говорил он, причины ревности у мужчины были чисто имущественными, экономическими — «неверная жена может принести в семью чужих детей, и тогда все имущество семьи может перейти по наследству к чужим людям». Поэтому «проявлял он обычно эту ревность как собственник» — не как живой человек, а как экономическая единица.
При социализме ревность, по В. Черткову, не экономическая, и поэтому передовая — в пей «всегда есть момент соревнования». Как же идет это соцсоревнование в соцверности?
«Если моя любимая особенно пристально посмотрела на другого», то я как существо сознательное, не буду рвать страсть в клочья, а «прежде всего подумаю о том, что привлекательного она нашла в этом человеке»…
Ревность и тут не боль любви, не чувство, а дело сознания, логики, отклик экономических и идеологических слоев человека. И в том же ключе упрощенчества В. Чертков писал о любви в нашей стране: «С рождением социализма родилась новая любовь. Ее отличают многие такие черты, каких никогда прежде не было».
Какие же это черты? «Мы впервые освободили любовь от унижения, оскорблений… Мы объявили войну представлениям о любви как о тайном, позорном грехе! У нас на первом плане человек, личность!»
Увы, на таком вот барабанном языке с нами разговаривают и дальше, и такой подход ведет к пародийным открытиям.
Наша эпоха, говорил В. Чертков, открывает «безграничные возможности для счастливой взаимной любви». У нас в стране «только взаимная любовь ведет к браку, а в браке она не только не прекращается, а, наоборот, расцветает!» «В СССР заключается самое большое количество браков в год в расчете на тысячу человек населения… Значит, наибольшее число счастливых людей живет в первой в мире стране социализма!»
Откуда эта фанфарная бухгалтерия счастья? Как можно ставить знак равенства между числом браков и счастливых браков? И из какого пальца взята уверенность, что у нас любовь в браке не стихает, «а, наоборот, расцветает»?
Думая, что говорит о любви, В. Чертков говорил не о любви, а о взглядах, идеях, подменял чувства позицией, — причем позицией казенной лакировки, застойной, госсоциалистской: мы живем в лучшем из обществ, где максимум любви и счастья на винтик населения… Он отсекал от человека его психологию, его личность и превращал
Для вульгарного социологизма чувства связаны с обществом примерно так же, как телега с лошадью, и в таком оглобельном ключе он и писал о любви…
Метод постижения любви.
Любовь связана с миром тысячами нитей, часто они неожиданны, запутанны, и шифр их сплетений лишь с огромным трудом поддается разгадке. Впрочем, есть призмы, которые помогают увидеть, как именно любовь связана со своей социальной почвой.
Первая такая призма — психологическая: любовь — как бы внутренняя тень человека, ее характер повторяет очертания его характера, и то, какая она, зависит от того, какой он.
Вторая призма — социально-психологическая. Любовь — это и «тень» среды, в которой живет человек, и как жизнь ростка зависит от почвы, в которой он сидит, так и жизнь любви зависит от ее почвы, ее среды.
Говоря условно, у любви есть как бы два измерения — внутреннее и внешнее (вскользь об этом уже говорилось). Внутреннее — это любовь-чувство, жизнь сердца, ощущения и переживания любви. Внешнее — это любовь-отношение, поведение любящих, их житейские связи, нравы и обычаи любви.
Любовь-чувство — зеркало личности человека, его характера, темперамента, нервного склада. Со средой, с обществом она связана не прямо, а косвенно — только через личность человека.
Любовь-отношение — отпечаток и личности, и среды, на нее прямо влияют общественные отношения, культура, мораль, семейные нравы.
Любовь-чувство более общечеловечна, любовь-отношение более социальна.
Любовь-чувство прямо зависит от человека — от его исторического типа, от склада его психологии и биологии. Корни любви как чувства лежат именно в психологии человека, а не в общественном укладе. От общества оно зависит опосредованно — через промежуточную ступень человека, личности.
Любовь-отношение прямо зависит, во-первых, от среды, общества (в том числе от семейных установлений, любовной морали), а во-вторых, от исторического типа человека, от склада его психологии и биологии.
Так сложно — под стать жизненной сложности — устроена та система призм, через которую можно разглядеть сложные связи любви и мира. Эта оптическая система позволяет увидеть без упрощений, как меняется любовь с ходом истории и что движет ее переменами; она дает почву — более или менее твердую — и для гипотез о будущем любви.
Это, видимо, и есть по-настоящему диалектический подход: он бережно, деликатно охраняет своеобразие любви как особого чувства и особого социально-психологического явления. Это подход социальный и психологический вместе, а не узкосоциальный, как у вульгарного социологизма. Он связывает любовь с ее социальной почвой только через человека.
Вульгарный социологизм пренебрегал личностью человека, он не видел активную роль его психологии, биологии, общечеловеческих чувств. Из цепочки «общество — личность — любовь» он выбрасывал ее центральное звено, личность, и прямо выводил любовь из социальных устоев. Этим он делал любовь из детища двух родителей — человека и среды — ребенком одной только среды, эдакой полусиротой, дочерью одного родителя. Поэтому он и обесцвечивал, обескровливал любовь, говорил о ней на чужом ей языке.