Медиум
Шрифт:
Напряжение слабеет. Старец каменно молчит, но жажда сплющить в блин чужаков уже тускнеет. Офицеры переводят дыхание. Басардин поднимает ТТ, но не решается стрелять. Трудно выстрелить в безоружного человека. Старец снисходительно смотрит на Басардина, пряча усмешку. Он начинает говорить резким скрипучим голосом. Добро пожаловать, молодые люди в смиренную обитель нищего барона фон Ледендорфа… Немного ехидства, немного манерной деликатности, за которыми сквозят презрение и жалость. Он спрашивает, то ли в шутку, то ли всерьез, хотят ли дорогие гости прожить долгую и счастливую жизнь. Раскрыть свои способности, добиться полной реализации своих замыслов, обрести славу, положение в обществе, заработать много денег, не прибегая к подлости, шантажу, преступной деятельности, а через шестьдесят лет ОТДАТЬ все нажитое – разом, по доброй воле, без истерик и сопротивления?..
Со стороны история представляется чем-то клиническим, но для тех, кто в ней участвует, под прицельным оком гипнотизера, в объятиях жутковатой ауры…
«Кому отдать?» – тупо спрашивает Белоярский.
«Мне», – лаконично отвечает нищий барон.
«Душу, что ли, продать?» – натянуто хихикает Урбанович, у которого лицо блестит от жирного пота.
«Если позволите, – учтиво отзывается фон Ледендорф. – Решайте сами. У вас богатое будущее, господа. Я вижу вас насквозь. Вы можете добиться невиданных успехов в советском государстве. И даже… когда оно развалится – а оно развалится, правда, нескоро – вам это вовсе не повредит».
Офицеры недоуменно переглядываются. Совсем сдурел старик? Может, лучше пристрелить его? Но почему не поднимается рука?
«А давай, – сглотнув, произносит Басардин. – Сыграем».
Действительно, кого волнует в двадцать лет, что будет через шестьдесят?
Жар в голове зашкаливает.
«Минуточку, уважаемый, – шепчет Урбанович. – Если у нас блестящее будущее, то какого черта мы должны вам все отдавать?»
Барон хохочет – вспыхивает огонь в камине, пожирает трухлявую растопку, дрожит и колышется пламя свечей. Не видать им светлого будущего, как своих ушей, без недремлющего контролирующего ока… Закончился спектакль довольно быстро. Провал в памяти, офицеры уже во дворе, торопливо скликают солдат, заводится грузовик. Только утром, с жесточайшего похмелья возвращается к ним способность критически мыслить. «А что это было, парни?» – недоуменно чешет вихрастый затылок Толька Басардин. «Давайте вернемся, уточним», – неуверенно предлагает Урбанович. «Черта с два, товарищи офицеры, – возражает Белоярский. – Предлагаю похмелиться и быстрее обо всем забыть. Мы имели дело с обычным сумасшедшим, неужели не ясно? Напустил на нас жути, немчура хренов, а мы пошли у него на поводу». – «М-да уж, – пристыженно бормочет Басардин. – Никаких договоров, подтверждающих нашу сделку с Сатаной, мы точно не подписывали. Но согласитесь, пацаны, что-то в этом есть? Страшно ведь было до колик…»
Служба продолжается. Досадный инцидент со старым бароном вымывается из памяти, через три недели из Берлина прибывает замена караульной роте, одуревших от безделья солдат увозят во Франкфурт-на-Одере, где еще на месяц их вливают в службу обеспечения железнодорожных перевозок – охрана и досмотр вывозимых в Союз грузов (если груз не курируется, разумеется, другими службами). А уже в ноябре роту грузят на паровоз, двое суток в теплушках, здравствуй, самая лучшая на свете социалистическая родина…
– Долгожданная демобилизация, мирная жизнь, – закончил повествование профессор Комиссаров. – Трое участников драмы решительно расстаются с вооруженными силами, окунаются в мирную жизнь. Басардин поступает в консерваторию, Урбанович – на режиссерский факультет театрального института, Белоярский возвращается в заснеженную Сибирь, устраивается художником в областную газету, вечерами посещает занятия в творческой мастерской живописца Ясенева. Каждый из друзей идет по жизни своим путем, иногда они встречаются…
– Минутку, профессор, – перебил Вадим. – Каких заоблачных вершин достигли эти трое, мне примерно известно. Маститый режиссер, модный живописец, выдающийся музыкант современности. Поправьте, если я в чем-то не прав. Трое талантливых парней продали душу Дьяволу, после чего их таланты расцвели махровым цветом, они прожили долгую счастливую жизнь, реализовав в этом мире все, что могли реализовать, но вот прошли годы, настала пора платить по счетам…
– Звучит, конечно, дико, – загадочно улыбнулся Комиссаров. – Но вы же не будете отрицать, что имело место практически невероятное. Жизнь удалась – это мало сказано. Все трое живут долго и плодотворно. Спадов нет, исключительно взлеты. Восемьдесят с лишним лет – никаких проблем со здоровьем, все трое занимают завидное положение в обществе, процветают, можно сказать… Но я с вами абсолютно согласен, молодой человек, – сменил тон Комиссаров. – Чудес на свете не счесть, но души Дьяволу не продаются со времен Фауста. А вот имущество… Поэтому можно допустить, что мы имеем дело с грандиозной мистификацией. В свете означенных мыслей я и поменял условия опыта. Мария Викторовна немного передохнула, и я поместил ее в шкуру того же деда, но уже в бытность последнего не молодым офицером Советской армии, а… – Комиссаров зачем-то посмотрел на часы, пощелкал отточенным мизинцем по миниатюрным клавишам, – несколько дней назад, за пару суток до его трагической гибели.
– Вот как? – насторожился Вадим. – Занятно, профессор. И какие новости?
– Никаких, – картинно вздохнул Комиссаров. – Сознание закрыто, отдельные проблески, старик, по всей видимости, находился в одиночестве у себя дома и пытался успокоить страх. Он чувствовал приближение смерти. Но переживал он не только за себя – за родственников, за собственное наследие, которое могут растащить по миру, за то, что создавал долгие годы – несколько музеев в небольших сибирских городах, школу художественного мастерства в нашем городе. За несколько дней до рассматриваемого исторического момента он перевел все свои сбережения, хранящиеся в нескольких банках – в том числе и в валюте – на некий закрытый счет… Судя по отдельным репликам, делал такое не только он. Избавлялся от имущества и Урбанович – продал дорогой особняк на Мочищенском шоссе, судьба вырученной суммы неизвестна, но счет в ВТБ он закрыл…
– То есть Дьявол сообщил свои счета, на которые они могут переводить деньги. Отступные, так сказать… – задумчиво пробормотал Вадим.
– Не отступные, – возразил Комиссаров. – Дьявол, или кто он там, забирает ВСЁ…
Он уснул перед рассветом, а, пробудившись, понял, что придется раскошелиться на такси. «Ясновидение» не беспокоило, но тревога росла. Он вышел на шоссе, не добравшись до поселка. Решил пройтись, все равно опоздал. Неплохо в солнечное утро прогуляться по цветущему краю, где обитают сплошные гедонисты (едва ли знающие о таком слове). Чугунная голова, алкоголь перед сном, странные события последней ночи объединились в массированную атаку, неодолимо гнетущую к земле. Три часа сна с этой атакой не справились. Спасти мог только воздух. Да слабая надежда, что Мария Викторовна подаст на завтрак не только хлеб насущный.
Он брел какими-то окольными путями. Осваивал переулки, попил из колодца. По «парадной» Приморской добрался до особняка. Калитка была не заперта (значит, прибыл кто-то из прислуги), собак не держали. Держа наготове пару добрых фраз для услаждения ушей Марии Викторовны, он прошел через ворота, поднялся на крыльцо, постучал. Долго ждал. Толкнул дверь – она поддалась. Показался обставленный «аванзал» – покрупнее квартиры Вадима и еще двух аналогичных.
– Anybody home? – поинтересовался он.
Никого. Он послушал тишину, отступил – заглянул в сад. И там никого. И тоже тишина (но немного другая). Он вернулся к двери.
– Есть кто?
Если кто-то был, то хитро помалкивал. «Тяжелая ночь была, спит еще», – догадался Вадим и вошел в дом. А как же прислуга?
Последняя, надо признаться, присутствовала. Пампушка Зоя лежала на полу, вывернув ноги. Вокруг нее было очень много крови…
Он склонился над несчастной. Изучил глаза новорожденного олененка – страдающие, умоляющие не убивать. Девушку били ножом – нанесли несколько ударов, пока не умерла. Кровь еще не свернулась, сочилась тонкой струйкой, превращая свежевыстиранный фартук в какую-то кумачовую агитку. Он коснулся вывернутой шеи: теплая. Не тридцать шесть и шесть, но и не лёд. Комнатная. Не так давно убивали. Как раз к его прибытию…