Медиум
Шрифт:
Он промчался через лесок, выскочил к разъезду, отдышался. Слившись с пешеходами, чинно пересек шоссе по светофору, отправился на остановку ловить машину.
Дежа вю захлестнуло… Он приехал сюда в четвертый раз, откуда это странное чувство, что он живет чужими воспоминаниями, что под костью черепа сознание другого человека?… Как и в первый свой приезд, он долго стоял под разлапистой плакучей осиной, сканировал обстановку, прогулялся взад-вперед по щебеночной дорожке. На участке 36, по-видимому, пусто. Ворота заперты на внушительный замок, прутья калитки перетянуты цепью, за воротами наблюдалась легкая заброшенность: травка на газоне колосилась, ее давно никто не стриг, вода в бассейне зацвела. Шезлонг в собранном виде лежал под крыльцом. Пустота. Белоярского и внучку убили,
Он зашел, как выразился Фельдман, с другого конца, перелез на участок из переулка, убедившись, что действует без свидетелей. Прошел сад, прицелился к яблоне, с которой уже падал, прогулялся вдоль задней стороны дома. Окна заперты, но на одном болтается шпингалет…
В доме поселился страх. Люди умерли, другие съехали, страх остался – он висел удушливой вонью в воздухе, от него промокла рубашка, взопрел лоб, ноги обросли стальными кандалами… Все это было, во сне или где-то еще, он поднимался по изогнутой деревянной «эскадарии», держась за гладкие, отшлифованные перила, он медленно шел мимо приземистых шкафов, заваленных красками и рулонами, мимо складных мольбертов, стеллажей, уставленных какими-то куклами, тряпичными зверюшками, причудливыми статуэтками. Он подходил к женщине. Она рисовала на коленях. Он подходил ближе, оставалась только она, все остальное – стены, потолок – превращалось в смазанный дымчатый фон. Молодая женщина сидела на краю тахты, она делалась ближе, из мутного пятна превращалась в яркий, пугающе отчетливый образ. Она резко вскинула голову, немой крик застыл в горле, красивые глаза затопил пещерный ужас…
Он чуть не задохнулся, тряхнул головой, сбросывая наваждение. Не было женщины. Быть не могло, она давно погибла. Почему его преследует один и тот же образ? Что она хочет сказать? Он сделал титаническую попытку сосредоточиться, осмотрелся. Здесь никто не наводил порядок. Да и кто? Мертвая Зоенька? Шофер, тяжелый Богдан? Дом опечатан, никто ни к чему не прикасался, все осталось так, как было в момент убийства. Видению можно верить. Девушка не могла уснуть после эксперимента у Комиссарова. Ее тянуло в сон, она страдала, но спать не могла. Эксперимент закончился коряво. Память деда не растворилась после пробуждения. Остались образы, пугающие картинки – они отпечатались в мозгу, как фотографии. Девушка села рисовать. Возможно, разновидность лунатизма – сама не знала, что делала. Или осознанно – чтобы избавиться от образов в голове, ей нужно было перенести их на бумагу. А убийца вряд ли станет забирать с собой какие-то рисунки, перед ним стояла другая задача…
Листок, спорхнувший с колен в момент атаки, он обнаружил под тахтой. Отпечаток ноги посреди рисунка – словно штамп (наша милиция точно слепая). Убийцу подобные пустяки мало интересовали. Черное небо, дождь хлещет, как из ведра, знакомые очертания замка Валленхайм устремляются в небо. Они гротескны, но вполне узнаваемы. Прямоугольная башня, обломанный шпиль, громоздкие стены, которые в сорок пятом еще не поросли таким безнадежным быльем…
Все правильно, набросок сделан между окончанием эксперимента у Комиссарова и смертью на рассвете. Но вряд ли это все, что Мария успела нарисовать. Ее терзало странное состояние, сон не шел, а ночь была длинной… Он бросился ворошить ближайшие горизонтальные поверхности, интуитивно понимая, что далеко запрятать искомое она не могла. И снова оказался прав: стопка карандашных набросков обнаружилась на столе недалеко от тахты, придавленная увесистым кораллом. Мария рисовала, но до конца не доводила, бросала набросок на стол, переключалась на следующий образ, застрявший, как заноза, в голове. Ночь прошла, она потеряла счет времени… Он принялся лихорадочно перебирать наброски, мимоходом поражаясь таланту Марии как рисовальщицы. Все точно. Не полностью «разбудил» ее Комиссаров. Картинки ужаса остались в сознании, и что-то надоумило перенести их на бумагу… Зал, озаренный мерклым пламенем свечей, напряженные фигуры людей в военной форме – слева и справа, их двое, их не может быть больше, ведь третий – это наблюдатель, старший лейтенант Белоярский… Дьявол напротив, завернутый до пят в жухлую хламиду. Огненный взор барона, даже набросок передает глубину и страсть… Солдаты бегут от машины к замку, смазанные пятна, только ноги и затылки, еще один вид на замок, но теперь в изометрии, лестница с тяжелыми перилами, погруженная в полумрак – она дрожит перед глазами у того, кто по ней поднимается… А вот набросок, изображающий вечеринку в офицерском домике перед поездкой в замок…
Он чуть не задохнулся от волнения. Вот оно, то самое! Он поразился, до чего же въедливо «стоп-кадр» отпечатался в Машином сознании. Все эти лица. Она их явно не выдумала. Она не могла их выдумать! Дубовый стол, опрятные немецкие занавески на окнах, тарелки, развешанные согласно европейской традиции. Молодой Басардин ковыряет ложкой в консервной банке, он чему-то ухмыляется. Урбанович – а это точно он, тонкие черты лица, ястребиный нос – увлеченно повествует, энергично жестикулируя. На столе нехитрая снедь, небрежный силуэт бутылки. Третий офицер сидит, откинувшись на стуле, он словно бы дремлет, но ухо повернуто к рассказчику, из щелочки выглядывает глаз. На нем капитанская форма, четыре маленькие звездочки, у него обычное немного вытянутое лицо, выступающий острый подбородок. Это не Белоярский, дед Марии смотрит на все происходящее, он не может быть персонажем набросков. Это не ротный Дягилев, ротный в тот час отсутствовал по уважительной причине…
Ну почему никому не пришло в голову спросить у Басардина, с кем они пили? Басардин бы вспомнил офицера, но он был уверен, что тот безвылазно проспал в машине, пока они куролесили в замке…
Он пристально вглядывался в лицо персонажа. Он знал это лицо. Он видел его совсем недавно. Острый подбородок, суженные глаза, смотрящие пытливо, с прищуром, прижатые к вискам маленькие уши – вряд ли их размер отражается на способности слышать и слушать…
Он знал этого человека. Но этот человек не был старым. Сын? Возможно. Отцовские гены оказались очень сильны. Мать, как говорится, отдыхает. Кто же он такой? Вадим закрыл глаза, напряг память, начал перебирать всех живых и мертвых, с кем в последнюю неделю посчастливилось встретиться.
– Замрите, Вадим Сергеевич, – прозвучал вкрадчивый голос, – Для вас же лучше не делать резких движений.
Он открыл глаза. Какого дьявола он их закрыл и отключился?! Проспал все на свете! Майор Одиноков, держа у поясницы пистолет, поднялся на второй этаж. То ли уши заложило, то ли чекист умел ходить, не касаясь твердых поверхностей. Он уже наверху, сделал два лисьих шага, встал, посмотрел по сторонам. А вот теперь заскрипело. Вторым поднялся следователь Старчоус, глянул на Вадима болотными глазами, улыбнулся. Не самая располагающая на свете улыбка…
Отчаяние захлестнуло. Он сам виноват. У этих добрых людей нормальная рабочая интуиция. Поймав объект на выезде из города, уже знали, куда он направляется. Дорожка для Гордецкого проторенная. Кретин сидел за рулем, прижался тесно, как к бабе, объект заметил слежку, сменил направление. Идиотов высадили на Весенней, а сами покатили на Приморскую, прибыли раньше Вадима, засели… да хотя бы в беседке!
Одно непонятно – как они выследили объект. Почему сразу не убили…
– Вы удивлены и расстроены, Вадим Сергеевич, – тихо сказал Одиноков, – Не надо так, право…
– Вы здесь один? – зачем-то спросил следователь.
– Молчит, – с театральным вздохом констатировал чекист, – Боюсь, вы не понимаете всей сложности положения, Вадим Сергеевич.
Он подошел, протянул руку – отнюдь не за рукопожатием. Выхода не было, Вадим отдал рисунок. Одиноков отошел подальше, недоуменно поводил глазами по нарисованному.
– Что это?
– А вы не знаете? – Вадим не узнал своего голоса.
– Даже не догадываюсь.
Что-то было не так. Лицо четвертого офицера никоим образом не совмещалось с майором Одиноковым и следователем Старчоусом. Не пора ли включать интуицию?
– Что это? – продублировал вопрос Старчоус. Он подошел к коллеге, глянул из-за плеча.
– Послушайте, Гордецкий, – раздраженно сказал Одиноков, – Нам не доставляет удовольствия извлекать вас из-под земли и лицезреть ваши выкрутасы. С тех пор как вы стали объектом охоты, вы попили немало нашей крови. Рассказывайте все, что знаете. Что это? – он потряс листком.
– А зачем вам? – глупо спросил Вадим.
– А затем, чтобы найти преступника, нейтрализовать его банду и воздать всем по заслугам, – бесцветно вымолвил Старчоус.