Медленные челюсти демократии
Шрифт:
Если нравственный закон принят как общественный, это только значит, что общество как коллектив перестало существовать, превратившись в субъекта с единой волей, то есть в тоталитарную конструкцию. Так, в принципе, с демократией и происходит по мере ее мутирования. Мироуправляющая демократия не может смириться с существованием какого-то гуманизма вне себя, она объявляет себя имманентной гуманистическому началу — на том основании, что действительно дает гражданам равные права. То, что равные возможности в результате оборачиваются тотальным неравенством, регистрируются и закрепляются в этом качестве и уже никак не гуманны — не учитывается. Государство обращается с правом и свободой как генеральный менеджер с наемным рабочим: я взял тебя на работу и дал возможность трудиться, но знай свое место.
Соответственно, гуманистический человек может или противопоставлять себя государству, то есть
А демократия отнюдь не бессмысленна, но совершенно рациональна. Она не отрицает (по рациональным соображениям) общественного блага. Использование человека как инструмента достижения власти исключает гуманизм — но может включать в себя элементы гуманности. Всем известны примеры человеколюбия депутатов, целующих детей на площадях, и показательное строительство благотворительных институтов.
Можно любить лошадей как объект изучения, можно любить лошадей как живых существ, можно любить поездки на лошадях, а некоторые народы любят конину — и хотя в каждом случае это искренняя любовь, меж собой они не родственны.
Демократия, в сущности, и возникла как субститут гуманизма, как замена его на более рациональное и практически применимое, политически регулируемое учение.
Практическим следствием несовпадения посылок гуманизма и посылок демократии является тот социальный феномен, который биолог Конрад Лоренц определяет как «индоктринируемость человечества». Имеется в виду процесс унификации взглядов, происходящий у людей одной культуры под влиянием общественных манипулирующих средств. Вливаясь в общий котел демократической цивилизации, люди разных этносов и образований, имеющих различный опыт и историю, оказываются вскоре доведены до некоего усредненного продукта, свободного демократического гражданина. Русский авангардист сегодня как две капли воды похож на авангардиста американского, тот на английского, а стоило китайцам попасть на рынок искусств, как и они смешались с общей толпой. Эти общие убеждения выбираются будто бы свободно, и власть доктрины ощущается как самостоятельный выбор. Оперируя огромными цифрами в своей гигантской бухгалтерии прав — а счет идет на миллионы и миллиарды воль, мнений, личностей, — демократия вынуждена постоянно добиваться унифицированного продукта, единого банального суждения, выбора из несущественных величин. Этот процесс нагнетания мнимостей свободного мнения (путем развитых технологий внушения — рекламы, общественного мнения, моды, медиаинформации) приводит к уничтожению индивидуальной позиции за ненадобностью — такая позиция не может быть встроена в рынок, участвовать в общественной жизни, обслуживать процесс медиа или искусства. Внушающее действие доктрины возрастает геометрически вместе с числом людей верящих, что они свободные люди и высказывают собственное суждение. В этих условиях человек, имеющий уникальное суждение, становится не просто неудобным — но делается фактически чем-то худшим, нежели идеологический противник — его существование превращается в патологический случай. Гуманизм, таким образом, есть патология по отношению к демократии, и человек, имеющий сложное самостоятельное суждение, основанное на принципах гуманизма, есть наиболее нежеланный в демократическом обществе субъект. Его будут стараться не замечать, объявят маргиналом, сумасшедшим, врагом народа. Если мы вспомним систему упреков, выдвинутых демократическим обществом Сократу или Христу, то увидим, насколько оба эти типа сознания и мышления неудобны там, где люди объявлены свободными, хотя функционируют только в виде толпы.
Любое суждение, сказанное сегодня вразрез с общепринятым убеждением свободнорожденной манипулируемой массы, будет восприниматься прежде всего как предательство свободы и прогресса, и тем скорее будет восприниматься так, чем более это суждение будет разумным и свободным.
Упаси Бог затронуть священных коров демократии: символический обмен, авангардное искусство, капитализм как высшую фазу развития человечества — вы немедленно станете врагом свободы. Лучшие люди свободного общества объявят вас ретроградом и отщепенцем — ведь им надо отстаивать свою коллективную свободу.
Индоктринируемость демократии есть наиболее удобное решение всех моральных проблем, возникающих перед обществом в истории. Демократия может позволить
Если принять то, что демократия никак не связана с гуманизмом (а так оно и есть), и обязательств по отношению к гуманизму не имеет (а так оно и есть), то все возможные упреки в колониальных войнах, в том, что победители в войне за гуманизм оказались последовательными колонизаторами — эти обвинения отпадают сами собой. Да кто там их вообще считает, этих туземцев! Мы решаем сегодня наши, демократические проблемы, в наших понятиях, с нашими цивилизованными детьми и потомками связанные — и нет нам нужды пестовать отсталые народы. Кто и когда считал илотов или рабов Рима? О каком гуманизме может идти речь в свободном обществе равных, поддерживающем экономику рабским трудом? Но речь идет о свободе, которую выбрали миллионы прогрессивных граждан.
В контексте сказанного любопытно выглядят две наиболее властные демократические идеологии — теория общей занятости и перманентная революция. Обе идеологии (Кейнса и Троцкого, соответственно) претендовали на некий гуманизм (слово «некий» уместно), на такую общественную организацию, которая бы в будущем обеспечила ресурсом человечности все человечество. Обе идеологии обладали редким манипулятивным даром внушения, они, что называется, завораживали перспективами и правотой.
Экстенсивный характер обеих идеологий, их спор за строительный материал (то есть людей), привел — просто в связи с природой демократии, которая нуждается в унифицированном решении вопроса, — к постепенному срастанию двух идеологий в одну. Появился диковинный амбициозный цивилизаторский проект — его называют сегодня глобализацией, а следовало бы назвать «общая занятость в мировой революции». Эта индоктринирующая модель общественного развития, похожая на строительство гигантской пирамиды, действительно носит революционный характер. Революция этого унифицированного сознания направлена против эстетики Ренессанса, утопий XIX века, против марксизма и гуманизма как такового. Эта революция не исключает проявлений гуманности, а если и карает — то тех, кто еще не охвачен общим проектом блага. Это напористая, созидательная революция, она возводит всемирное государство, с искусством, законами, моралью — которое простоит вечно: ведь история кончилась.
Мораль и суд утопий XIX века новому государству не страшны — оно ориентируется на вечные образцы.
17. Античность второй свежести
Демократия создала особое, свое собственное искусство, отличное от искусства других социальных моделей. Феодальное Средневековье выражало себя в иконе и соборах, абсолютизму соответствует барокко, эпоха регентств выразила себя в рококо, коммунистические утопии породили конструктивизм, а вот развитая демократия связала себя с искусством так называемого авангарда.
Понятие «авангард» весьма расплывчато, и уж, во всяком случае, не соответствует школьному представлению о формальном поиске, которым занят ограниченный круг изгоев. Авангардное искусство демократии — это не труд одиночек, это массовая продукция, количественно превосходящая любой салон эпохи абсолютизма. Кстати сказать, «авангард» — это самоназвание; речь не идет о передовом отряде. Авангард демократического общества — это не дерзкий кружок отверженных, это способ мышления, принятый большинством. Авангардное искусство — это массовое искусство, искусство для народа, искусство простых, понятных форм и эмоций. Ни Шекспир, ни Рембрандт в качестве авангардного искусства использоваться не могут, поскольку не решают главной задачи — не сообщают массам должной энергии. От демократического искусства требуется то же самое, что требуется от демократического депутата, — надо оставить зрителей с ощущением, что они живут в передовую эпоху, что они знают о мире больше, чем их отсталые предки, что мир, окружающий их, прост и поддается пониманию. Так возникла идея прогресса в искусстве — и современное демократическое искусствознание настойчиво эту идею эксплуатирует, хотя мастеров, равных Леонардо или Брейгелю, демократическая эпоха и не создала. Однако у тех, старых, мастеров и задачи были иные. Искусство демократическое обращено не к одиночке, но к народу, оно должно возбуждать толпу; а диалог с произведением — это удел иных эпох, иных социальных моделей.