Медленные челюсти демократии

Кантор Максим Карлович

Этот феномен — провозглашение равенства сверху — можно определить как «принудительное равенство», и последствия такого принудительного равенства очевидны. Надо признать, что принцип равенства отнюдь не всегда сулит благо. Например, ребенок не равен взрослому по возможностям и силе и вправе ожидать от него защиты. Старик не равен молодому, необразованный не равен образованному, и так далее. Принудительное равенство, примененное внутри семьи, поставило бы стариков и детей в крайне неудобное положение, но облегчило бы жизнь взрослых. В обществе происходит то же самое.

Если династический аристократ прошлого мог испытывать некоторую моральную озабоченность за судьбы подданных и снабжать их подачками с барского плеча — то новый демократический аристократ

от такой обузы свободен. Он равный среди равных, просто имеет во много раз больше — так это потому, что он лучше. И правящее сословие правит на основании объективного превосходства над себе подобными — отчего же властители должны испытывать стыд перед народом? Пусть граждане лучше и больше работают — вот единственный рецепт их счастья, а властители им ничего не должны. Не это ли имел в виду Алексис де Токвиль, когда говорил, что кодекс чести в условиях равенства — исчезает. В чести испытывает потребность аристократ, для демократии честь — чужда. История человечества переписана демократическими мыслителями с точки зрения практической пользы, а честь как иррациональная субстанция — оказалась изъятой.

Практический взгляд на вещи помогает удачно вести мировую политику: когда лидеры прогрессивного человечества устремляют взоры на отсталые континенты, они задают голодающим вопрос: отчего же вы не учредите у себя демократию? Ведь все, буквально все в ваших собственных руках! Не опускайте рук! Работайте!

Правда, обитатели трущоб могут работать только при одном условии — если они работают на высшее сословие, делая его еще богаче. Если удачливый выскочка из неимущих добьется высокого положения, то добьется он его только потому, что будет удачно исполнять волю и соблюдать правила власть имущих, то есть тех, кто одарит его рыцарским званием (как во времена прежней аристократии) или званием генерального менеджера, как теперь. Разница меж былыми веками и временем победившей демократии лишь в одном: современный правящий класс получил моральное право на угнетение, поскольку объявил себя частью народа.

Тот факт, что потомок герцогов Мальборо сэр Уинстон Черчилль является оплотом демократии, вообще говоря, должен был бы насторожить историков общества.

Любителей высказываний Черчилля о демократии надо посылать в поместье Блекхейм, где сэр Уинстон родился и вырос. Само поместье превышает московский Кремль размерами раз в пять, а что касается рек, озер, лесов и угодий, то поместье площадью не уступает Садовому кольцу, только гораздо красивее и покойнее. Всем этим владели герцоги Мальборо, коих наивная молва числит в рядах столпов демократии. Всем этим они владели, за это боролись, и ни пяди земли не намерены были отдать — причем не только Сталину или Гитлеру (тоталитарным сатрапам), но и обычному британскому обывателю. Не только бабке из Жулебина, но и жителю Брикстона ни вершка из этих территорий не досталось и не достанется никогда.

И тот простой факт, что для сохранения привилегий Черчиллю следовало воспользоваться демократической доктриной, — говорит лишь об одном: доктрина эта работает, это эффективный механизм управления и подчинения. Династический аристократ и богатый феодал должен пользоваться механизмом демократического управления для того, чтобы сохранить прежние привилегии в новом обществе.

Сэр Уинстон, безусловный герой двадцатого века, стоял среди руин Ковентри и беседовал с гражданами демократического общества — равный с равными — но потом садился в «Роллс-ройс» и ехал в поместье, а граждане шли в подвал. И это понятно: у лидера должны быть привилегии, на всех поместий не напасешься, надо быть с народом душой, а телом — можно быть в другом месте. Так было всегда, но прежде привилегии выдавались на основе неравенства, а теперь — на основе равенства.

И граждане кричали Черчиллю (он описывает это в мемуарах): «Отомстите им (немцам. — М. К.)! Разбомбите их дома тоже! Заставьте их пережить то же самое!» И Черчилль обещал — и сделал. По бесчеловечной жестокости

английские бомбардировки превосходят немецкие многократно: убивали гражданское население тысячами и равняли с землей города. Можно даже предположить, что не народ мстил народу, но капиталист сводил счеты с капиталистом-конкурентом, иначе как понять такую жестокость? Можно сказать даже еще точнее: мироуправляющая демократия — в лице менеджмента — пресекла все попытки саботажа производства, сделала их отныне невозможными.

Когда домохозяйки взывали к Черчиллю — отомсти! — они, разумеется, не вспоминали о годах, когда доллар стоил четыре миллиарда немецких марок, а Британия с холодным расчетом вводила 26-процентную пошлину на немецкие товары. И не вспомнили о репарациях, поставивших соседок — немецких домохозяек — на грань голода. И не думали о золотом запасе Германии, изъятом у Германии в то время, когда стране было нечего есть. И не думали о том, что дома в Ковентри были разрушены только после того, как пришли в упадок немецкие дома, немецкая жизнь. И случилось это не по воле стихии, а по расчету мужей тех британских домохозяек, которые кричали Черчиллю: отомсти!

Черчилль сдержал слово — правда, еще до начала Второй мировой он практически довел немецкие города до разрухи, так что можно сказать, что он сдержал свое слово неоднократно.

Вероятно, это особенность морали демократа-императора. Впрочем, возможна ли мораль в демократическом обществе? Нужна ли она?

12. Справедливость демократии

Претензии убежденных демократов к казарменному государству Платона, как правило, формируются из противопоставления понятий «справедливость» и «мораль». Справедливые конструкции не часто бывают моральны, и вообще, воздаяние по заслугам мало имеет общего с нравственным законом. Когда Платон вменяет гражданам жесткие общественные обязанности, исходя из понятия «справедливость», он игнорирует личные права каждого человека, преступает через его интимный мир, и тем самым совершает аморальный поступок. И любой враг «открытого общества» является врагом демократии именно потому, что игнорирует мораль.

Демократия ставится нами выше казармы, поскольку в основе этого строя лежит уважение к правам отдельного человека. Эти права демократия может (и должна) обсуждать открыто, и справедливое решение будет принято коллективно; исходя из морального кодекса и мнения гражданского большинства, и будет принят закон. Таким образом, демократическая республика дает повод говорить о чем-то прежде небывалом — о моральном законе общества, о нравственном кодексе государства. Такое общество мы называем гражданским обществом: ведь оно состоит из равнозначимых граждан, каждый из которых имеет право апеллировать к своей совести. Очевидно, что такое нравственное государство не сможет смириться с унижением прав отдельного человека. Мы сегодня наблюдаем, как далеко зашел этот принцип: демократия не может смириться с унижением гражданина не только у себя в государстве, но даже и в очень далеком чужом государстве. И значит, достигнута небывалая вещь: общественная справедливость определяется по отношению к морали, а не наоборот, как это предлагал Платон.

Нельзя не восхититься таким результатом.

Лишь одно-единственное соображение омрачает радость. Существует печальный закон природы: массовые чувства никогда не бывают моральными. Скажем, нельзя вообразить себе массовой любви — разве что массовую преданность. Сострадание и любовь — чувства индивидуальные, чувство любви два разных человека переживают совершенно по-разному. Но ярость, жадность, холуйский инстинкт, страх, отчаяние — такие чувства люди испытывают все вместе, гуртом, с одинаковой яркостью. И если правители взывают именно к массовому волеизъявлению (а как иначе представить себе голосование, форум, собрание, печать, общественное мнение) — то с большой долей вероятности можно предположить, что воля будет дурной.