Медленные челюсти демократии
Шрифт:
Jedem
das Seine
Трудное для цивилизованного гражданина дело — сочувствие варварам. Можно понимать, что лидер просвещенного человечества зашел далеко, но испытать сочувствие к лидеру дикарей не получается. Александр Македонский, конечно, завоеватель и убийца, но европейцу легче ассоциировать себя с ним, чем со скифами. А что, спрашивает себя европеец, скифы были очень уж хорошие? Вот если Ксеркс нападает на Грецию, мы испытываем другой набор чувств. Одно дело — ехать в интербригады в Испанию, совсем другое — сражаться в Сербию. Спрашиваешь себя: ну и какого черта я буду защищать эту сволочь Милошевича или этого сатрапа Саддама? Сравним ли мы Цезаря с Чингисханом? Если бы генеральным секретарем ООН был Гегель, он бы, конечно, не допустил подобного сравнения. Лучшая часть человечества (его
Когда лучшая часть человечества хочет обучить менее хорошую его часть, ему приходится смириться с тем, что известное количество людей будет убито. Не все дикари принимают ту — безусловно лучшую — форму общества, в которой им предлагают жить. Они держатся за свои обычаи, иногда идут на сопротивление прогрессу, тогда их приходится убивать. Будь то колонизация Америки, уничтожение Трои или вразумление Хусейна — внедрение цивилизации влечет за собой жертвы. Лучшая часть человечества неизбежно должна спросить себя: хорошо ли, что приходится во имя прогресса убивать? Ответ давно дан.
Надо привести человечество к разумному управлению, или оно погибнет в войнах. Значит, требуется еще одна война, чтобы обеспечить порядок. К тому же чем цивилизованнее общество, тем меньшее число людей ему требуется убить для победы: новая военная техника сводит жертвы к минимуму. Для цивилизации является делом чести не допустить существование варварского режима. Трудно мириться с тем, что кто-то живет хуже тебя, меньше ест, больше работает. Имеет смысл убить некоторых из обездоленных, чтобы спасти остальных. Выбирать нужно не между жизнью и убийством, но между убийством варварским и убийством цивилизованным. Примечательно, что человечество рассуждает так на протяжении всей своей истории, а войны не кончаются. Возможно, что теперь, когда достигнуты новые вершины в науке и технике, эта логика наконец себя оправдает. Осталось убить совсем чуть-чуть людей, и наконец-то все организуется. Надо учесть также, что если оставить худшую часть человечества без вмешательства, дикари сами себя убьют или так или иначе, но рано или поздно помрут.
Остаются вопросы технического свойства; например, лимит жертв при достижении благородной цели. По всей видимости, число убитых во имя лучшей жизни не должно превышать число оставшихся в живых; вероятно, следовало бы договориться о максимально допустимом проценте. Скажем, 10 % населения варварской страны — это допустимая для убийства цифра, если речь идет о благе целого народа. Или все-таки пятнадцать процентов? Или пятьдесят? При захвате территорий варваров, разумеется, происходят пожары и прочие деструктивные катаклизмы. На сколько допустимо разрушить землю, которой собираешься принести порядок? Процентов так на двадцать-тридцать? Или до основания — чтобы дать больше подрядов цивилизованным строительным компаниям?
Просвещенному обывателю не хочется думать, что он воюет. Он, конечно, знает, что где-то там, в Руанде, что-то такое было, что сербы что-то не поделили с албанцами и их надо было поставить на место, но все это крайне далеко и почти недостоверно. Война это что-то очень неприятное фашисты, вот те — да, воевали. А мы нет. Так, например, в последние годы Америка приучила мир, что бомбежки Ирака и война — это принципиально разные вещи. Война — это дело серьезное, а бомбежки Ирака — будничное, рутинное дело. Война бывает на худшей половине человечества, на лучшей лишь обсуждается, как бы с ней военными методами покончить. Благодаря тележурналистике и газетам война стала абстракцией, с которой сживаешься так же, как с налогами — неприятно, но привыкаешь не замечать.
Однако убийство всегда конкретно. Вот ходил теплый человек, а теперь лежит окоченевший. Ему, вероятно, плохо жилось в его варварской стране, но он был живой, а вот теперь — не живет больше. В Руанде некий абстрактный бельгийский чиновник (подозреваю, начитавшийся Леви Стросса) разделил народ на два племени — тутси и хутту. (Вообще-то народ Руанды на племена не делился — слово «тутси» обозначало человека, у которого больше пяти коров, а слово «хутту» — человека, у которого коров меньше). Желая применить абстрактно-цивилизованный подход к проблеме, колонисты внедрили конкретный классовый принцип; затем отпечатали и выдали паспорта, удостоверяющие, что сын и отец — разной крови. В 1994 году племя хутту убило более одного миллиона тутси. Представители ООН были осведомлены, воины
Почему натовские войска вовремя не были введены, это даже не вопрос. Вот уж земля, не представляющая никакого интереса — ни как стратегический пункт, ни как источник ресурсов, ни как геополитический фактор. Нести бремя цивилизации в совсем уж Богом забытые места не рационально: внедрили в Руанде паспортную систему, постарались для них — и что же, впрок? Хоть бы у них там нефть была, что ли. Или хоть какой аллюминиевый карьер. Интересно другое: разве так называемая «мировая общественность» была иной во время геноцида в Руанде? Она, обеспокоенная судьбой чеченцев и косоваров, режимами Саддама и Милошевича, где она была? Или существуют две разные «мировые общественности», и они несут вахту попеременно?
Ответ, видимо, следующий: за цивилизационные абстракции варвары должны платить конкретную цену — логика примерно та же, как и при обмене «огненной воды» на жемчуг. Цивилизация возмущается, когда обмен не состоялся, когда туземец торгуется, а если обмен состоялся, все в порядке, говорить не о чем. Примеров сколько угодно. Обида Менелая — некая абстракция, а судьба Гекубы — вещь конкретная. Скажем, религиозность Буша и Блэра, крестовый поход Запада против исламского фундаментализма — это абстракция, а бомбежка Ирака, светского государства, не имеющего отношения к фундаментализму, — вещь конкретная. Или поиски оружия массового поражения — это некая абстракция, а бомбежка Багдада, где в любом случае оружия не изготовляют, есть оно в Ираке или нет, — вещь конкретная. Рамсфельд упрекает Ирак в скрытности касательно абстрактных арсеналов — но не применяет самый простой довод: ведь это он сам, конкретный Дональд Рамсфельд, в 80-е годы продавал Ираку оружие, вооружая его для войны с Ираном, фундаменталистским государством. Греки называют троянцев коварными и лживыми — это абстрактное определение азиатского характера, а Троянский конь — вещь конкретная. Все это лишь на первый взгляд нелогично — как раз очень логично, просто это логика цивилизации. Отдавать обещанный миллиард долларов за голову Милошевича не нужно: ведь сербы уже получили демократию.
Гегель называл Ахилла символом западной цивилизации, а любой, читавший «Илиаду», помнит, что Ахилл был такой же убийца, как его азиатский противник Гектор, разве что не обременен большой семьей. Правда, когда выбираешь, кому отдать предпочтение, немаловажную роль играют искусство и изящество эллинов: на стороне Ахилла оказываются и Пракситель, и Платон, а на стороне Гектора — только пестрые азиатские родственники; их, впрочем, немного жаль. Конечно же, Америка, Англия и Афины — места более приятные для жизни, чем Ирак, Сербия и Троя, но при чем здесь семья Гектора? Когда британская тележурналистка вопрошает Доменика де Вильпена: «Значит, вы помогаете режиму Саддама?» — она совершает ошибку в рамках формальной логики, поскольку французский министр защищает не Саддама, но закон, запрещающий убивать без суда. Но по логике цивилизации она права, Ахилл бы не стал церемониться. И Ахилл знает, логика цивилизации не подведет: сменится французский президент, придет другой министр, и как миленькие пошлют войска в Ирак — незабвенный пример Петена еще не раз скажется в европейской истории.
Этим логикам никогда не договориться. Правы обе. Советский Союз был империей зла, там жили неплохие люди, его надо было уничтожить; Россия стала привлекательным пространством для инвестиций, люди в ней не стали лучше, страну можно сохранить. Что в этих утверждениях поставить на первое место — зависит от говорящего. Для того чтобы облегчить ему выбор, была придумана так называемая мораль. Согласно ей, защищать следует не режим, но людей в Багдаде, защищать следовало граждан Белграда, население Трои или Руанды, то есть живых людей, которых жалко ничуть не меньше, чем жителей Герники или Ковентри. И если со стороны затруднительно разобраться, кто же прав: чеченцы или русские, косовары или сербы, тутси или хутту — лучше всего защищать сразу всех, так надежнее. Да и вообще, речь идет даже не о защите. Человек поднимает свой голос не за, но против. Лучшие из тех, что сражались в интербригадах в Испании, сражались не за республику и не за правительство Кабальеро, но против фашизма. Есть вещи, с которыми невозможно смириться: человек не может допустить унижения другого и сам при этом сохранить статус морального субъекта.