Медленный яд
Шрифт:
— Много долгов набралось? — не задумываясь, спрашиваю ее, одной рукой записывая сумму на листок, чтобы не забыть про нее.
— Откуда у меня долгам быть,у Мити…
— Так он же работает? — хмурюсь, припоминая последний разговор. Наврал, что ли, козел?
— Ох, Илья, — вздыхает Ульяна, — я бы и рада была, если он работал как ты, а Митька перекати-поле, ни в одном месте больше двух недель не держался после оркестра.
— Хм… Ладно, сейчас перекину тебе на карту, — и выслушивая слова благодарности, задумываюсь о том, что Самойлов-младший на прошлой нашей встрече
Нехорошее подозрение на его счет начинает трансформироваться во что-то почти осязаемое, и я кручу нервно карандаш, уставившись в стену впереди меня.
Ну же, на языке крутится какая-то фраза, сказанная Кириллом… Только когда? Неужели в последнюю нашу встречу?
Тру переносицу, достаю листок и начинаю вырисовывать на нем квадраты. Что-то не складывается в словах Мити, что-то недоговаривает он.
Звоню знакомой девчонке в банк, включая все свое обаяние:
— Привет, Ирин, — и минут десять интересуюсь ее делами, пока она не вздыхает:
— Поддубный, признавайся, что тебе от меня надо? Ты никогда не звонишь просто так.
— Пробей, пожалуйста, двух человечков, есть ли у них по кредитам просрочки, задолженности какие-нибудь.
— Ты же знаешь, что это…
— Знаю, — перебиваю девушку, — и знаю, что ты можешь по-умному все сделать. Она легко смеется в ответ:
— Ладно, ладно, после обеда все будет у тебя. Ты сам как? Не расстался еще со своей Алиной?
— А должен был? — хмыкаю. Не люблю разговоры о личной жизни, но сейчас терплю их ради дела.
— Нет, но если вдруг роман прекратится, ты знаешь, кому звонить, — многозначительная пауза, после которой девчонка прощается со мной и кладет трубку.
А я смотрю на телефон и сам удивляюсь, почему еще до сих пор с Алиной. И не представляю, как закончить с ней роман до того, как она потащит выбирать меня подвенечное платье и кольцо. Делать больно Алине не хочется, но я — точно не тот человек, с которым она проживет до старости, родит кучу детей и будет нянчить внуков.
Закрываю глаза, и снова вижу Влади, чей настырный образ вжился в подкорку, высовываясь в любой неподходящий момент. Несколько лет назад я был твердо уверен, что все чувства, которые я испытывал к ней в сопливом возрасте, сами собой сошли на нет: не бывает такой любви, чтобы на года, только в бабских романах и сопливых сериалах по «России».
А между тем, где-то слева под ребрами свербит, стоит только услышать ее имя и фамилию.
После обеда перезванивает Ирина. Слышу в ее голосе веселые ноты:
— Ну что, Поддубный, теперь ты мой должник. С тебя ужин.
— При свечах?
— А то как же. Романтический. В общем, на твоей Ульяне ни копейки долга, а вот по Дмитрию Кирилловичу исполнительное делопроизводство начато, не платит кредиты, на карте минуса.
— Спасибо, — киваю, точно она может меня видеть и глубоко задумываюсь. В принципе, это еще тоже ни о чем не говорит, Ульяне могут просто не одобрить кредит, в отличии от сына: возраст, отсутствие работы, плохая кредитная история. Тогда вполне логично воспользоваться документами сына, а деньги тратить на собственные нужды.
Решаю
— Мама просила деньги передать, завести хочу. Когда дома будешь?
Бабки — это бабки, и если при другом раскладе Самойлов мог бы юлить, то тут соглашается разом.
— Я уже дома.
Мне хватает пятнадцати минут, чтобы преодолеть расстояние до их квартиры. Митя выглядит помятым, точно недавно проснулся, длинные волосы убраны назад ободком. Морщусь, глядя на его пидорский прикид, но молчу. Не мое дело, я сейчас по другим вопросам.
— Чай не нальешь? Пить хочу, замерз на улице.
Он пожимает плечами, и я прохожу за ним на кухню, оставляя несколько купюр на микроволновке. Митя смотрит на них равнодушно, словно не он нуждается в деньгах, а я решаю пойти ва-банк. Терять-то больше нечего.
— Ты как долги перекрывать собираешься?
— На следующей неделе все оформим. Если ты по поводу своих денег, не переживай, я за маму отдам все…
— Митя, не еби мозги, это же твои долги, а не мамкины, — отрезаю я, прислоняясь к стене. Отрезаю ему выход из кухни, чтобы не удумал сбежать, пока мы не договорим. — Пол-ляма неслабая сумма, на что ее потратил, музыкант?
— Не твое дело, — неожиданно твердо заявляет он, скрещивая руки на груди. Я чувствую, как начинает дергаться бровь, но смысла оступать нет, нужно дожимать его.
— Отец в курсе был, да? Денег тебе не давал. Я ведь вспомнил, Митенька, что в тот день он с тобой хотел встретиться, перед смертью своей, — я блефую, но по тому, как бледнеет лицо мужчины, понимаю, что попал в цель.
Блядь.
Сука, неужели этот гаденыш отца своего пришиб?
Чувствую, как холодеет позвоночник, и хочется пришибить эту мерзость прямо здесь, на его кухне. Сжимаю гневно кулаки — один удар, и от него, блядь, только мокрое место останется.
— Послал тебя папа, да? И правильно сделал. Всю жизнь нахлебником был, им и умрешь.
— Я… не хотел.
Он опускается бессильно на стул, складывая в замок руки с тонкими, музыкальными пальцами. Руки убийцы.
— Что ты не хотел? — рявкаю я, заставляя его говорить дальше.
— Ничего… Мы поругались, а потом он упал… А я испугался, убежал.
Мужчина смотрит на меня снизу вверх, а я ощущаю тошноту, глядя на него. Никогда не считал его мужиком, но, твою мать, поступить так с отцом…
Ситуация до боли напоминает ту, которая была со мной, и Митя не преминает напомнить о ней:
— Ты же сам так с отцом…
— Заткнись, сука, — шиплю, не замечая сам, как оказываюсь возле него, встряхиваю за грудки, — ты ничего не знаешь, понятно? Если бы отец при мне оступился, я бы ему помог, я бы его никогда не оставил! А ты, трусливое ссыкло, бросил его, убежал, оставил, блядь, умирать! Кто ты после этого, тварь? Ты — убийца, ты, а не я!
Я трясу его так, что башка болтается на тонкой шее, срывая на нем все зло, за свое унижение, за то, что меня обвиняли в его преступлении. У Мити нет сил бороться со мной, у меня нет тромба, как у его отца, чтобы взять и умереть прямо здесь.