Медная пуговица
Шрифт:
– Маргарита не Маргарита, валькирия не валькирия… – подтвердил я. – Обидно, что такая девушка снисходит до немецкого фельдфебеля.
– А она не снисходит, – насмешливо пояснил Пронин. – Работница с кондитерской фабрики и комсомолка, она знает, кто я такой. Она делает свое дело, и если направится обратно в нашу сторону, учтите, это будет значить, что появились ненужные свидетели и нам придется заняться мотором.
Но они так и не появились за время нашего разговора.
Здесь мне следует оговориться и сказать, что масштабы деятельности Пронина в оккупированной гитлеровцами Риге были очень велики, в своем рассказе я не пытаюсь даже хоть сколько-нибудь изобразить эту деятельность.
– Прежде всего опишите день за днем, шаг за шагом все, что произошло с вами, начиная с момента вашего приезда в Ригу, – попросил он меня. – Буквально все. Что делали, как жили, с кем встречались…
И я обстоятельно передал ему все, о чем уже рассказывал Железнову.
Пронин задумчиво пошевелил сухие травинки попавшейся ему под руку веточкой.
– Ну что ж, проанализируем, как говорится, эту шахматную партию в отложенной позиции. Начнем с памятного вечера. Ваша Янковская встретилась с вами, конечно, не случайно, для чего-то вы были нужны. В каких целях воспользовалась она вами, еще не совсем ясно. Разумно предположить, что не в личных, а в интересах чьей-то разведки. Чьей – тоже пока неясно. После всего, что произошло, и особенно после того, как вы нашли ее в ресторане, естественно было предположить, что обо всем увиденном вы сообщите соответствующим органам. В целях профилактики вас решили убить. И все же не убили! Отсюда начинаются загадки…
Пронин посмотрел в сторону своей спутницы. Она безучастно прохаживалась у поворота. Разговор можно было продолжать.
– Все, что произошло с вами, – продолжал он, –свидетельствует о том, что у Янковской, фигурально выражаясь, дрогнула рука. Почему? Вряд ли здесь имели место какие-либо сентименты. Однако несомненно, что в последнюю минуту Янковская приняла новое решение и сохранила вам жизнь, решила подменить вами Блейка, а бомбардировка Риги помогла ей выполнить это намерение.
Я предполагал, что все, что касалось Блейка, Пронину стало известно от меня, но оказалось, что я ошибся.
– Наши органы знали, что под именем Берзиня скрывается английский резидент, – объяснил Пронин. – Однако, понимая, что в войне с Гитлером Англия будет нашим союзником, и держа Берзиня под некоторым контролем, мы не считали нужным его трогать… –Пронин нахмурился. – И, как мне теперь думается, Блейк нас переиграл. Вся эта его агентура, рассеянная по кабакам и парикмахерским, эти официантки, кассирши и массажистки оказались сплошным блефом. Немцы это отлично поняли. Сам по себе Блейк им малоинтересен, ничего не стоило бы его обезвредить, но немцев интересует его агентурная сеть, из-за нее они и возятся с ним. Никто не хочет иметь в своем тылу запрятанное врагом оружие. Немцы хотят или разминировать его, или взять себе на вооружение.
– Но Эдингер ничего не говорил об агентурной сети, – возразил я. – Наоборот, он говорил, что им нужен именно я…
– Не будьте наивны, – прервал меня Пронин. – Сперва они хотят завербовать Блейка, а когда он бесповоротно с ними свяжется, потребуют передать агентуру…
– Но ведь мне-то она неизвестна! И я не думаю, что мне удастся долго водить их за нос.
– В том-то и дело, что она должна стать известной, – очень серьезно заявил Пронин. – Ваше положение дает много возможностей проникнуть в тайну Блейка. Вы обязаны это сделать, и, разумеется, не для немцев, а для нас самих. Нас не может не интересовать агентурная сеть Интеллидженс сервис. Это и есть то большое дело, которое вы призваны осуществить.
Он стал давать мне советы, как практически себя вести и действовать, напомнил о выдержке и терпении, о смелости и осторожности…
– Вы плохо умеете держать себя в руках, – упрекнул он меня. – Вы излишне эмоциональны, а для разведчика это большой порок. Вспомните госпиталь…
– Но вы тоже выдали там себя! – воскликнул я.
– Чем? – удивился Пронин.
– Мое намерение было совершенно недвусмысленно, а вы отпустили меня…
– Для того чтобы утром отдать в руки гестаповцев.
– Вы заговорили по-русски.
– Гашке родился и вырос в России… – Пронин хитро прищурился. – А вот тем, что вы поняли русский язык, вы сразу обнаружили, что вы не тот, за кого себя выдаете.
– Но как вы узнали, что я Макаров?
– Не сразу, конечно… – Пронин улыбнулся. – Я интересовался всеми привилегированными больными, находившимися в госпитале, и вы не могли не привлечь моего внимания. Кроме того, повторяю, вы вели себя слишком эмоционально. Блейк по тем или иным соображениям мог убить Гашке, поводы для убийства бывают самые разнообразные, так что ваше намерение не могло вызвать особых подозрений, но то, что вы так хорошо отреагировали на мою русскую речь, выдало вас и вызвало с моей стороны по отношению к вам чувство симпатии. Я взял вас на заметку. Выйдя из госпиталя, я поручил кое-кому навести о господине Берзине справки…
– И узнали, что Берзинь – на самом деле Макаров?
– Да, – сказал Пронин. – Я уже говорил вам, что в последние годы занимался делами, связанными с Прибалтикой. Некоторые обстоятельства вашей гибели внушали кое-какие подозрения. Ими следовало заинтересоваться. Конечно, я не предполагал, что вы живы. Но многому помешала война. В начале июля немцы оккупировали Ригу. Все дела отодвинулись на задний план, а многие канули в небытие. Однако моя поездка в Ригу не отпала, хотя поехал я сюда уже по другим делам. И вот когда у меня возникло сомнение в том, что вы Берзинь, я начал думать, кто же вы в действительности. Ваша фотография имелась в деле, а память у меня, надо сказать, профессиональная. При виде вас у меня появилось ощущение, что я где-то вас видел.
Пронин посмотрел на меня с удивительным дружелюбием.
– Я не знал обстоятельств, сопровождавших ваше появление под именем Берзиня, – продолжал он. – Можно было подумать самое худшее, но о вас навели справки в Москве и здесь, в Риге. Вели вы себя не так, как обычно ведут себя изменники. Я кое с кем посоветовался, и было решено с вами связаться…
За все время своего одиночества я был так уверен в себе, что не мог даже подумать, что обо мне может где-то создаться превратное представление. Только сейчас, после слов Пронина, я уяснил себе трагизм положения, в котором очутился. Недаром Янковская так упорно утверждала, что у меня нет обратного пути.
– Знаете, пожалуй, только сейчас я ощутил всю двусмысленность своего положения, – с горечью признался я скорее самому себе, чем своему собеседнику. – Не так уж трудно было счесть меня перебежчиком…
– К счастью, вы не дали к этому повода, – согласился Пронин. – Трагические ошибки возможны, но прежде, чем сказать о человеке, что он отрезанный ломоть, к нему надо семь раз примериться, и, как видите, проверка показала, что мы не ошиблись.
Много добрых мыслей мелькнуло у меня в этот момент в отношении Пронина, но изливаться в чувствах было не время и не место, да и вообще, что могли значить слова в той обстановке, в которой мы находились, важно было делом оправдать оказанное мне доверие.