Медноголовый
Шрифт:
Он постарался вложить в голос долю разочарования, приличествующего воину, лишённому возможности в ближайшие мгновения сойтись в схватке с супостатом. Лейтенант действительно испытывал некоторое разочарование (всё-таки, первый бой в жизни), но постыдное облегчение от вести о том, что врага на дальнем берегу нет, было сильнее.
Капитан оправил шинель:
— Бог знает, что привиделось разведчикам прошлой ночью. Мы никакого лагеря не обнаружили.
Он поспешил с новостями дальше, а лейтенант Холмс передал услышанное своей роте, присовокупив от себя, что, раз врага на том берегу нет, то их задача упрощается. Занять Лисбург, и всех делов-то. Сержант осведомился, есть ли в Лисбурге какие-либо части мятежников, и Холмс был вынужден признаться, что не имеет об этом ни малейшего понятия. Подслушавший разговор майор высказал предположение, что город обороняет горстка виргинского ополчения, вооружённая пугачами, с которыми их деды бились против британцев. Подумав, майор добавил, что, вероятно, перед полком будет поставлена цель захватить урожай, собранный в лисбургских амбарах. Провиант, несомненно, относится к законной военной добыче и подлежит конфискации, но в остальном права частной собственности должны блюстись неукоснительно.
— Мы здесь не для того, чтобы воевать с женщинами и детьми, — твёрдо продолжил майор, — Мы должны показать южным раскольникам, что северные войска им не враги.
— Аминь. — подытожил сержант.
Он добровольно возложил на себя обязанности духовного пастыря полка, сколько хватало сил борясь с пороками пьянства, карточных игр и блуда.
Последние представители 15-го Массачусетского погрузились в лодки, и обряженные в серые шинели люди Холмса перебрались ближе к воде. Бойцы выглядели обманутыми в надеждах, ведь вместо увлекательной охоты на драпающих мятежников им предстояло всего-навсего отобрать у десятка стариков десяток столь же древних мушкетов.
В тенях виргинского берега лиса молниеносным броском закогтила зайца. Длинноухий успел заверещать, коротко, пронзительно, и миг спустя о его кончине напоминал лишь запах свежей крови и эхо, гаснущее в дебрях спящего леса.
Капитан Натаниэль Старбак доплёлся до бивуака своей части к трём утра. Ночь выдалась ясная, с яркими звёздами и луной, с намёком на туман, гнездящийся в ложбинках. Капитан возвращался из Лисбурга и устал, как собака, к тому моменту, когда достиг полянки, на которой в четыре ряда были выставлены палатки и шалаши Легиона. Часовой из роты «Б» приятельски кивнул молодому черноволосому офицеру:
— Слыхали зайчишку, капитан?
— Виллис? Ты же Виллис, да? — припомнил имя часового Старбак.
— Боб Виллис, в самую точку.
— Разве ты не должен был окликнуть меня, Боб Виллис? Окликнуть, направить ружьё, потребовать назвать пароль и застрелить к чёртовой бабушке, если бы я ошибся?
— Должен, конечно. — ухмыльнулся Виллис, сверкнув белыми зубами в лунном свете, — Но я же вас узнал, капитан.
— Ну, раз уж ты не соблаговолил меня пристрелить, Виллис, тогда поведай, что тебе рассказал твой «зайчишка»?
— Вопил, как перед смертью, капитан. Наверно, лисичка сцапала.
Старбак поморщился, различив в голосе часового нотки удовольствия:
— Доброй ночи, Виллис, и «…пусть песнями святыми сонм ангелов лелеет твой покой» [2] .
Палатка, запатентованная американским офицером Генри Гопкинсом Сибли в 1856 году. Вмещает 12 человек, размещающихся по кругу ногами к центральному шесту.
<2
Цитата из шекспировского «Гамлета», акт V, сцена 2, в пер. Н.Маклакова. Прим. пер.
Старбак пошёл вперёд, огибая чёрные пятна кострищ между редкими палатками. Большую часть полотняных шатров Сибли подразделение потеряло в хаосе сражения у Манассаса, и личный состав Легиона, в основном, нашёл приют в построенных из ветвей и дёрна шалашах. Среди убежищ роты Старбака, роты «К», горел костёр. Сидящий у огня человек поднял на приближающего капитана хмурый взгляд:
— Трезв?
— Сержант Труслоу начеку… — констатировал Старбак, — Вы никогда не спите, сержант? Я трезв. Трезв, как священник.
— Знавал я священников, трескающих спиртное, как воду. — кисло сказал Труслоу, — В Роскилле пастор двух слов связать не может, пока не выдует бутылку виски. Однажды чуть не утоп, когда крестил баб в речке за церковью. Так нализался, что стоять не мог, в воду падал. Так что же ты делал, капитан? Шлялся?
Слово «шляться» сержант использовал, как наиболее полно выражающий его неодобрение синоним слова «блудить». Старбак, сделав вид, что обдумывает вопрос, присел к костру и лишь затем кивнул:
— Шлялся, сержант.
— И кто же она?
— Джентельмены о таких вещах не распространяются.
Труслоу засопел. Он был невысок, кряжист и держал роту «К» в ежовых рукавицах. Авторитет его основывался на страхе, но боялись не ярости сержанта, а его презрения, ибо уважение Труслоу стоило дорогого, может быть, оттого, что он был тем, кто сам устанавливал правила в своём мире. Труслоу успел побывать фермером, конокрадом, солдатом, убийцей, отцом и любящим супругом. Теперь он был вдовцом и, во второй раз в жизни, солдатом, благо в его сердце пылал огонь чистой и неугасимой ненависти к янки. Последнее обстоятельство делало донельзя таинственным факт его дружбы с капитаном Натаниэлем Старбаком, ведь Старбак был янки.
Старбак родился в Бостоне, в семье преподобного Элиаля Старбака, знаменитого бичевателя пороков Юга; непримиримого противника рабства; человека, чьи яростные проповеди будоражили в напечатанном виде весь христианский мир. Второй сын преподобного, Натаниэль, пошёл по стопам отца, и был уже на полпути к рукоположению, когда заезжая жеманница отбила у юноши вкус к занятиям на богословском факультете Йельского колледжа, закрутила, завертела и бросила в Ричмонде. Страшась гнева отца, Натаниэль возвращению домой предпочёл вступление в армию Конфедеративных Штатов Америки.
— Это та светловолосая шалашовка? — уточнил Труслоу, — С которой ты разводил шуры-муры после службы в храме?
— Она не шалашовка, сержант, — обиженно отозвался Старбак.
Труслоу вместо ответа плюнул в костёр, и капитан с досадой мотнул головой:
— Сержант, а вы, что, никогда не испытывали потребности в общении с прекрасным полом?
— То есть, не вёл ли я себя, как мартовский котяра? Вёл, конечно, но справился с собой ещё до того, как бороду отрастил, — Труслоу замолк, возможно, вспомнил свою жену и её одинокую могилу в высоких холмах, — Так где же благоверный белокурой шалашовки?