Медный гусь
Шрифт:
— Батюшка!.. За что?..
Настя выглядела так, словно отец ее без вины вожжами перетянул. Побелевшие губы дрожали, в глазах стояли слезы горькой обиды. В следующее мгновение она выскочила из-за стола и выбежала в сени, следом хлопнула входная дверь — унеслась на улицу.
— Тьфу ты, черт! — выругался в сердцах Трифон. — Теперь полночи реветь будет. Другой бы отец за крамолу чадо кнутом оприходовал, а я крикну, а потом хожу-каюсь.
Рожин понимающе кивнул, Трифон поднял на него взгляд, сказал серьезно:
— Она ж на тебя гадала, Алексей. Стоит какому каравану на Оби появиться — бежит-высматривает, не вернулся ли. Все глаза выглядела, а от тебя ни весточки.
— А не блажь ли это девичья, Трифон? Я ж когда ее в последний раз видел, она в куклы играла.
— Играла, — согласился кузнец, — да и тогда уже на тебя поглядывала. Девки скоро зреют.
Рожин промолчал, Трифон добавил грустно:
— Ты не кручинься, ежели Настя тебе не люба, никто неволить тебя не станет. Ну а ежели наоборот… то я такому зятю, как ты, велико рад буду.
— Не успел я на кодский берег сойти, Трифон Матвеевич, как тут с вами в любовь вляпался, как воробей в навоз, — ответил Рожин, и кузнец, долго печалиться не умеющий, расхохотался.
Отсмеявшись, сказал:
— Постель тебе Настя постелила, банька истоплена. Пойдем попаримся да спать. К утру все образуется.
Рожин был рад баньке, но сначала решил отыскать Настю, успокоить и вернуть домой, чтоб ночью на улице не шаталась. А заодно и струг проверить. Трифон не возражал. Рожин пошел к берегу, полагая, что девушка могла спуститься к реке, на террасе остановился, огляделся.
Половина луны, как лезвие бердыша, светила ясно, но набегающие облака то и дело прятали светило, и Обь была черна, а берег просматривался едва различимым контуром. Тобольский струг покачивался у причала, и в нем толмач различил светлое пятно, то ли рубахи, то ли сарафана.
— Игнат! — крикнул Рожин.
— Тут я, чего тебе? — отозвался стрелец.
— Девку ищу, Настю Богданову. Не видал?
— А ты кто ей будешь? — долетел от струга девичий голос, и Рожин узнал острословую Марфу. — Не Алексей ли Рожин, часом?
«А Недоля-то, оказывается, мастак девок охмурять», — подумал с улыбкой Рожин; Марфе крикнул в ответ:
— Я самый.
— Это Марфа, — немного смущенно представил подругу Игнат.
— Ну, слава тебе, господи, — сказала Марфа. — Она нам про тебя уже все уши прожужжала. Иди по берегу треть версты, там большой камень будет. Она, чуть что, туда убегает, слезы в реку по тебе лить.
— Благодарствую, Марфуша! — крикнул Рожин и пошел в указанном направлении.
Камень выползал из берега, как голова исполинской черепахи из тулова, и тупоносой мордой утыкался в воду. Облака разошлись, и очертание сидящей на камне девушки виделось четко. Рожин окликнул ее, Настя оглянулась, некоторое время молча смотрела на Алексея, затем поднялась, легко спрыгнула на берег, пошла Рожину навстречу. Приблизившись, подняла на него еще мокрые глаза.
— Ты меня нашел, — то ли спросила, то ли заключила она, и замолчала.
Алексей не знал, что на это ответить.
— Настя… — начал он и, не найдя больше слов, потупился.
Молчание становилось тягостным. Рожин тряхнул головой, прогоняя непонятно откуда взявшееся смущение, сказал с напускной бодростью:
— Ну что за блажь ты себе в голову вбила? Что, парней молодых в Кодске не хватает, что ли? Небось гурьбой за тобой бегают.
Теперь девушка смотрела в глаза Алексею упрямо, губки поджала, — от своего отступать не собиралась.
— Я все равно тебя ждать буду, — сказала она тихо, но твердо. — Когда-нибудь ты вернешься. А ты отныне будешь по миру бродить, зная, что я тебя жду.
Рожин смотрел на девушку с удивлением. Настю он помнил девчонкой с ломкими жестами и стыдливым взглядом. Теперь же перед ним стояла взрослая женщина, уверенная в своих чувствах и готовая за них бороться. Непривычно было Рожину видеть Настю такой, и он все никак не мог решить, что с этим делать.
— Пойдем домой, — сказал Рожин, отворачиваясь.
Настя взяла его за руку и послушно пошла следом.
Брань
Утром следующего дня Васька Лис вернулся трезвый, невыспавшийся и с синяком под глазом; получил от сотника оплеуху и в наказание был отправлен в помощь монахам рубить дрова, подальше от мирян, чтоб снова в драку не ввязался. Игнат, довольный, улыбающийся, ходил гоголем и за любое поручение брался с охотой. Мурзинцев приглядывался к нему, но ничего подозрительного так и не разглядел.
Недоля доложил сотнику, что струг набирает воду.
— А заметил как? — спросил Рожин, усмехнувшись. — Что, всю ночь по дну катался?
Игнат на это только ухмыльнулся, мол, что б ты понимал в житейских радостях.
Струг обследовали и пришли к выводу, что его требует кое-где заново проконопатить и просмолить. Судно выволокли на берег, чтобы просохло. А пока сняли фальконет, погрузили на подводу и доставили к кузне. Трифон Матвеев замерил калибр и принялся ковать ядра и крепежные скобы для лафета, а местный плотник Федор Борода под началом Мурзинцева занялся изготовлением самого лафета. Весь день возле кузни суетилась любопытная детвора, да и взрослые, кто был не при деле. К обеду сам иерей Макарий пожаловал взглянуть, как продвигается работа, заодно передал Мурзинцеву полпуда пороху для испытаний орудия, а монахи принесли служивым поесть.
Ближе к вечеру пушка уже стояла на новеньком лафете, а Трифон успел выковать с десяток ядер. Фальконет и ядра погрузили на подводу и в сопровождении толпы ротозеев вывезли за город. Кодчан на забаву поглазеть собралось душ двадцать. Под возбужденный визг детворы Мурзинцев с Рожиным три раза пальнули из пушки и убедились, что орудие ведет себя послушно, а лафет прочно его удерживает. Третий выстрел повалил молодую сосенку.
— Добрые пушкари! — загомонил любопытствующий люд.
— Это еще что! Вот помню, годов так с десять назад березовские казаки из пушки телегу за сотню сажень разбомбили…