Медовый месяц: Рассказы
Шрифт:
— Да. Хорошая мысль. — Потом он опять помолчал. — Ты, наверное, устала. Мышка. Сядь.
Она села в кресло, украшенное по бокам кисточками, он лежал, вытянувшись, на кровати, я устроился на стуле, скрестил ноги и принялся смахивать с колен несуществующие пылинки, изображая парижскую непринужденность.
После короткой паузы он спросил:
— Мышка, ты не хочешь снять пальто?
— Спасибо, нет. Не сейчас.
А меня тоже спросят? Или подождут, когда я подниму руку и, как в детстве, крикну: «Теперь моя очередь.
Нет, не буду кричать. И они молчали.
Пауза затягивалась и прервать ее становилось все труднее.
«…Давай, парижский фокстерьер! Позабавь этих неулыбчивых англичан! Неудивительно, что они так любят собак».
Однако… почему я должен их забавлять? Это не входит в мои «обязанности», сказали бы они. Тем не менее я сделал прыжок, и довольно жизнерадостный, в сторону Мышки.
— Какая жалость, что сейчас темно. Из этих окон совершенно очаровательный вид. Смотрите, отель стоит на углу и оба окна выходят на разные и в то же время совершенно одинаковые длинные прямые улицы.
— Да, — отозвалась Мышка.
— На словах не так занимательно… — рассмеялся я. — Но здесь столько жизни… мальчишки на велосипедах, во всех окнах люди… Да вы сами увидите утром… Очень интересно. И совсем не скучно.
— Да, — повторила Мышка.
Не знаю, что было бы, если б в эту минуту не появился бледный потный гарсон с чайным подносом, который он держал высоко над головой, изображая кинематографического силача с пушечными ядрами в виде чайных чашек…
Ему удалось поставить поднос на стол, ничего не разбив.
— Подвиньте стол сюда, — попросила его Мышка.
Казалось, официант был единственным человеком, с которым она хотела разговаривать. Вынув руки из муфты, она сняла перчатки и откинула назад старомодную мантилью.
— Вам с молоком или с сахаром?
— Нет, спасибо. Без молока и без сахара.
Как хорошо воспитанный человек, я сам пошел за своей чашкой. Она налила еще одну.
— Эта Дику.
Преданный фокстерьер поспешил положить добычу к его ногам.
— А, спасибо, — произнес Дик, после чего я вернулся на свой стул, а она опять утонула в своем кресле.
Дик где-то витал. Вдруг он очнулся, несколько секунд изумленно смотрел на чашку, потом схватился за шляпу и быстро-быстро заговорил:
— Да, вот что, ты не опустишь письмо? Надо, чтоб оно ушло с вечерней почтой. Очень надо. Оно срочное… — Почувствовав на себе взгляд Мышки, он повернулся к ней. — Это маме. — Потом опять ко мне. — Я недолго. У меня все есть. Его надо обязательно отправить сегодня. Ты подождешь? Я… я тебя не задержу.
— Конечно, конечно. С удовольствием.
— Может, ты сначала выпьешь чаю? — ласково спросила его Мышка.
… Чай? Чай? Да, сейчас. Чай… Чашка на тумбочке… Погруженный в свои мысли, он улыбнулся милой Мышке своей самой светлой, самой лучшей улыбкой.
— Нет, спасибо. Не сейчас.
Все еще бормоча извинения, он вышел из комнаты, притворил за собой дверь и зашагал по коридору.
Я обжигался чаем, торопясь поскорее отнести чашку обратно на стол, чтобы встать рядом с Мышкой и спросить ее:
— Простите меня за дерзость… за нескромность, но Дик даже не пытается ничего скрыть. Что-то случилось? Вам нужна моя помощь?
(Нежная музыка. Мышка поднимается, несколько минут ходит по сцене, потом возвращается в свое кресло и наливает ему такой горячий чай, что слезы выступают на глазах у ее друга, едва он пригубливает его, но он выпивает его весь, до горького осадка на дне чашки…)
Мышка долго молчала, так что у меня было время пофантазировать. Она заглянула в заварной чайник, налила в него горячей воды, помешала ложкой.
— Да, случилось. Но, боюсь, вы мне не поможете. Спасибо. — Она слабо улыбнулась. — Извините, пожалуйста. Наверное, это ужасно.
Ужасно, конечно! Почему я не сказал ей, что уж много-много месяцев не переживал ничего подобного?
— Вы страдаете, — прочувствованно произнес я, как будто именно это было для меня особенно невыносимо.
Она не стала отрицать. Кивнула головой и прикусила нижнюю губу, но я заметил, что у нее дрожит подбородок.
— Я действительно ничего не могу сделать? — спросил я еще более прочувствованно.
Она покачала головой, оттолкнула столик и вскочила на ноги.
— Это скоро пройдет, — прошептала она и, не глядя на меня, стала возле туалетного столика. — Все уладится. Так больше нельзя.
— Ну, конечно, — поддакнул я, думая о том, не покажусь ли я ей чересчур бессердечным, если закурю сигарету. Мне вдруг ужасно захотелось курить.
Наверное, в зеркале она увидела, что я сунул руку в карман, вытащил сигаретницу и тотчас затолкал ее обратно, поэтому сказала:
— Спички там… где подсвечник. Я видела.
По ее голосу я понял, что она плачет.
— Благодарю вас. Все в порядке. Я нашел спички. — Закурив сигарету, я принялся ходить по комнате.
Такая тишина бывает лишь часа в два ночи. Мне даже показалось, что я слышу потрескивание досок, словно бы не в отеле, а в деревянном доме. Я докурил сигарету и загасил окурок в блюдце еще до того, как Мышка повернулась и подошла к столу.
— Вам не кажется, что он там слишком долго?
— Наверное, вы очень устали и хотите лечь, — как можно мягче сказал я. (И мысленно прибавил: «Пожалуйста, не обращайте на меня внимания».)
— Но ведь его долго нет, — упрямо повторяла она.
Я пожал плечами.
— Пожалуй.
Она устремила на меня странный взгляд и так застыла, к чему-то прислушиваясь.
— Его нет целую вечность, — сказала она. И вот она уже около двери, открывает ее, пересекает коридор и скрывается в его комнате.