Медуза
Шрифт:
Послышался робкий стук в дверь, официант вкатил и номер тележку с ужином. Как только он вышел, получив щедрые чаевые, Клаудиа набросилась на лососину и откупоренную бутылку шампанского с той страстью, с какой овладевал ею Леонардо незадолго до того, как охладел и бросил ее, желая прервать отношения прежде, чем у него пропадет аппетит.
Удовлетворив свой, Клаудиа, слегка отрыгнув, подумала, что еда была отличная. И завтра будет такая же, и послезавтра… А вот игры больше не будет. Никакой иллюзии смысла, даже мимолетной. Она вышла на балкон, прихватив бутылку и бокал. Далеко внизу веерообразный рисунок брусчатки, казалось, едва заметно колыхался, будто птичьи крылья. Клаудиа поняла, что немного опьянела. Она никогда не боялась высоты.
Над миазмами, восходившими от озера, плыли звуки одинокой скрипки – кто-то играл в нижнем номере, а может, смотрел по телевизору кино или передачу, сопровождавшуюся скрипичным соло. Встреча с полицейским казалась ей теперь такой же далекой, как собственное детство. Она начала тихо бормотать немецкую колыбельную, которую напевала ей мать. Родители Клаудии встретились в Альто Адидже незадолго до войны. Мать почти без акцента говорила по-итальянски, но ее родным языком был немецкий. Однако отец Клаудии запретил разговаривать в доме по-немецки, так что эта колыбельная оставалась секретом матери и дочери и оттого была ей еще более дорога.
Какие же там слова? Позднее мать утверждала, будто это стихи знаменитого поэта, но у нее всегда были претензии на интеллектуализм, к тому же стихи были слишком просты и безыскусны, чтобы предположить, что они когда-либо вообще существовали в письменной форме. Несмотря на то, что мать тысячу раз напевала ей эту песню, Клаудиа помнила лишь отдельные фразы и слабо представляла себе, что они означают. «Nun der Tag mich mud gemaht… wie ein mudes Kind… Strin, vergiss du ailes Denken…» [29] Что-то о детях, уставших на исходе дня, и о том, что пора заканчивать все дела и размышления и отправляться на покой.
29
Слова из песни немецкого писателя и поэта Германа Геcce (1877–1962) «На сон грядущий» (1911).
Если бы Клаудиа могла! Она знала: появление Дзена – предзнаменование. Полицейский думал, что он такой умный, особенно когда говорил о Леонардо, Нальдино и Несторе, но Клаудиа видела его насквозь. Обнаружение тела Леонардо безусловно вызовет новое расследование всех обстоятельств, связанных со смертью Гаэтано. Придет новый человек, гораздо лучше информированный о деле Леонардо. Он будет неподвластен давлению, оказанному в свое время на инспектора Бойто, и сразу докопается до истины. Можно сколько угодно твердить о том, что он будет бессилен, пока Клаудиа остается и Швейцарии, но не может же она вечно жить в отеле. Л как только она вернется домой, он будет ее уже там поджидать. Ее могут арестовать даже на границе. И что ее ждет? Двадцать пять лет? Пожизненное заключение? Она умрет в тюрьме.
Снизу снова послышалась музыка, та же самая тема, но на сей раз в оркестровом исполнении. Неуклюжий пор брусчатки внутреннего двора поблескивал далеко внизу. «Und die Seele unbewacht will in freien Flugen schweben…» Она знала, что die Seele означает «душа», а дальше было что-то насчет полета, но она не понимала, что такое unbewacht. А когда спросила у матери, та заплакала и сказала: «Это означает «никем не хранимая», «оставленная без присмотра», такая, которой некому посоветовать, что делать или говорить, что чувствовать и как себя вести. Это означает: «совершенно свободная, наконец освободившаяся».
Этот эмоциональный всплеск матери еще больше замутнил смысл слова, придав ему опасный, угрожающий оттенок – будто взломал некое табу. Да и слово die Seele было ненамного более понятным – что-то вроде идеальной версии ее самой, с более красивыми волосами, Без угрей, месячных болей и лишнего жира, который был для нее тогда большой проблемой, хотя впоследствии ее вес пришел в норму. А слово unbewacht она и вовсе не поняла. Быть хранимой – это именно то, чего ей так отчаянно хотелось, особенно когда она засыпала, но ее родители не были способны дать ей это, и слезы матери служили лишним тому доказательством.
Клаудии впервые пришло в голову, что ее брак с Гаэтано, а возможно, и роман с Леонардо были просто попытками вернуться к той карточной партии, которую разыгрывали ее родители, и пусть хоть и посмертно доказать им, что выиграть все же можно.
Клаудиа перегнулась через перила, глядя вниз, на камни, выложенные в форме переплетающихся ангельских крыльев. Unbewacht. Теперь она отлично поняла смысл и этого слова, и слова Seele. Она также осознала – и это, вероятно, был момент истины, – что понимание пришло к ней слишком поздно, не как пролог, а как эпилог.
XIV
Дверь открыл бородатый мужчина. Даже не взглянув на удостоверение, он взмахом руки пригласил Дзена пройти в большую комнату, изолированную от раздражающего окружения миланского пригорода как звуковой подушкой струнной музыки, так и книжными стеллажами, занимавшими пространство всех стен от пола до потолка и оставлявшими свободным лишь крохотный «аварийный люк» в виде двери, через которую и вошел Дзен.
– Большое отличие от последнего раза, когда меня навещала полиция, – прокомментировал Лука Бранделли. – Это было в годы разгула терроризма. Почему-то они вбили себе в голову, что я знаю, где прячутся Тони Негри и лидеры «красных бригад», и прошлись по моему дому бульдозером. Добрая треть моих папок с журналистскими расследованиями бесследно исчезла.
– Вам их не вернули?
– Папки вернули. Увы, без их содержимого. Ну, так нельзя же иметь все.
Бранделли был коренастым мужчиной мощного сложения, среднего роста, с буйной шевелюрой вьющихся седых волос и бородой под стать. Шаркающей походкой он передвигался по квартире в линялых джинсах, мешковатом свитере и мокасинах, словно заранее предупреждал: каких бы взглядов я ни придерживался, это не касается внешнего вида. Нет, он больше не занимается журналистикой, сказал Бранделли Дзену, заваривая китайский зеленый чай в крохотной кухоньке.
– Я могу более или менее сносно существовать на пенсию, поэтому решил посвятить остаток дней написанию книги.
– О чем?
– Исчерпывающий перечень, объяснение и анализ «итальянских тайн».
– Должно быть, том получится не слишком толстый, – заметил Дзен.
– Практически невидимый.
Они вернулись в гостиную. Ирония, понятная обоим, на время сблизила их. Бранделли подошел к приемнику и выключил его.
– Нет, – сказал он. – Шуберт после Моцарта не годится. Вот еще когда все пошло наперекосяк. При всем его внешнем мелодическом изобилии Шуберт был неврастеником. Даже Бетховен – безумец в высшем философском смысле – не был лишен самосознания личности, между тем как у Моцарта вообще не было своего «я» – в музыке, разумеется. Не следует также забывать, что Карл Маркс родился в 1818 году в Трире, косном провинциальном городке на реке Мозель, имевшем славное прошлое римской колонии, благополучное настоящее, длившееся уже лет тридцать, и никакого сколько-нибудь стоящего будущего. Есть люди, считающие, что он бунтовал против проведенного там детства или что он, как минимум, забыл его. Я с этим не согласен. Вы можете забыть свое детство, но ваше детство вас не забудет. Как бы то ни было, Маркс вырос в сохранявшейся там атмосфере 1780-х годов, он – дитя Просвещения и Предромантизма. И, только приехав в Париж в возрасте двадцати пяти лет, он сформулировал свою доктрину «беспощадной критики всего существующего».