Медвежатник фарта не упустит
Шрифт:
Воистину, неисповедимы пути Господни.
Чем только не приходилось заниматься эсеру Херувимову в эти десять лет членства в партии! Сколько экспроприаций, называемых эсерами-боевиками «эксами», было подготовлено и разработано при его непосредственном участии, да так тонко, что комар носу не подточит! Это благодаря его опыту и стараниям полицианты после очередной «эксы» не могли найти ни одной мало-мальски значащей улики, которая помогла бы вывести на след злоумышленников, и лишь беспомощно разводили руками после очередного налета на магазин или богатую лавку.
Это он научил партийных экспроприаторов, как следует заметать следы, конспирироваться и уходить от слежки.
Это его непосредственная заслуга в том, что за все прошедшие годы его группа лишь единожды «прокололась» на «эксах», да и то потому, что один из функционеров оказался предателем, чего никогда нельзя исключить в многочисленной организации.
Однажды, в марте шестнадцатого года, в Третью полицейскую часть Казани с утра выстроилась очередь возмущенных обывателей. У многих из них в руках были почтовые конверты с письмами, представлявшими вырванный тетрадный лист в линейку. Содержание писем тоже примерно было одинаковым:
«Милостивый Государь! Если вы не позднее как сего дня до обеда не соизволите положить в вазу у фотографического павильона Мухиной в Державинском саду 250 рублей, вам грозит неминуемая смерть.
Мы не шутим.
«Черные валеты».
В письмах варьировались лишь суммы — злоумышленник-шантажист где-то просил 50 рублей и 100, а где-то 500 и 1000 — и места, куда надлежало их принести.
— А где я им тыщу-то наберу? — возмущался господин в котелке, потрясая подкинутым письмом. — О чем думают эти злодеи, я что им, мильонщик?!
Пристав части принял всех, причем двоим посетителям пришлось налить из графина воды, а почтенную даму, похожую телосложением на циркового атлета Журто, даже приводить в себя нашатырным спиртом в таком количестве, что после этого в кабинете пристава потом целый день пахло то ли кошачьей мочой, то ли общественным нужником.
Собственно, в этом деле все было ясно, и пристав, велев переодеться в статское, отправил городовых следить за упоминаемыми в письмах вазой, можжевеловым кустом возле горелой березы близ ограды Кизического монастыря, могильной плитой с чугунным крестом на Арском кладбище по четвертой аллее, третьей на левой стороне от входа и дуплом расщепленного дуба в Панаевском саду.
Около 9 часов вечера городовой увидел, что к вазе подходит, опасливо озираясь, молодой человек и опускает в вазу руку. Увидев, что в другой руке молодого человека револьвер, полицейский не решился подойти к нему и, как велел пристав, выстрелил в воздух.
Тотчас невесть откуда появился еще один городовой, и оторопевший молодой человек был задержан.
Злоумышленником-шантажистом оказался сын известного в Казани заводчика Батурина Константин, осьмнадцати годов от роду и уже как два года принадлежный к партии социалистов-революционеров. При обыске у него был найден револьвер «Бульдог», заряженный пятью пулями, и несколько черновиков писем, начинающихся словами «Милостивый Государь!».
На вопрос пристава, он ли посылал письма с угрозами по почте, Костик ответил, что да, он.
— А кто-нибудь принуждал вас к этому? — спросил пристав.
— Нет, — ответил Батурин-младший и добавил: — Я не виноват.
— А кто виноват, Александр Пушкин? — задал риторический вопрос пристав, используя вот уже несколько десятков лет популярную в среде учителей и полицейских фразу.
— Нет, — серьезно ответил сын заводчика. — Виноват Максим Горький…
Впоследствии, когда пристав припугнул его, что ношение оружия и шантаж потянут на судебном следствии годика на три, Костик поплыл и раскололся, признавшись, что пошел на преступление не только под впечатлением прочитанных сочинений пролетарского писателя Максима Горького, но и по заданию члена Казанского комитета партии социалистов-революционеров товарища Херувимова, снимающего квартиру на Грузинской улице в доме Александрова.
На квартиру этого «товарища» ночью был послан полицейский наряд. Однако опытному эсеру удалось уйти. В то время когда полицианты входили в его спальню, Херувимов, выбравшись на улицу через окно, уже перелезал через забор во двор Художественной школы, стоявшей рядом. Затем он залез по наружной лестнице под крышу и зарылся в опилки, что были насыпаны в специальные деревянные желоба для паровой системы отопления школы.
Утром он пробрался на конспиративную квартиру и залег там «на дно». Тогда он никак не думал, что ему еще раз придется зарываться в опилки на чердаке Художественной школы, опасаясь уже не ареста, а белогвардейской пули.
Глава 18. НЕОЖИДАННОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ
Ноги сделались ватными и едва слушались. Елизавета еле спустилась по ступенькам в подвал, не помнила, как вошла и бухнулась на свое место.
Ее о чем-то расспрашивали, дали пить и даже укрыли невесть откуда взявшимся одеялом.
Ее стал бить озноб. Она то покрывалась потом, то ей становилось холодно, и тогда чьи-то руки подтыкали под нее одеяло и успокаивающе гладили по голове.
Разбудил ее звук открывающегося засова.
— Внимание, поверка! Отвечать сразу и громко, — услышала она рявканье надзирателя. — Годнев?
— Я.
— Шабаршин.
— Присутствует.
— Гусев.
— Я.
— Дмитриева.
— Туточки.
— Симолин.
— Так расстреляли же профессора, — произнес кто-то угрюмо.
— Молчать! Родионова. Родионова!
— Тебя, что ли? — спросила Лизавету сердобольная женщина, что с самого появления в подвале Губчека опекала ее.
Лиза едва заметно кивнула.
— Здесь она, — отозвалась за Лизавету женщина.
— Набоков.
— Я…
После поверки к ним бросили юношу с книгой и седенького старичка благообразного вида, успевшего ударить одного охранника тростью, а другому плюнуть в лицо, пока его вели по ступенькам в подвал. Он беспрестанно ругался матом, да так, что подвальные сидельцы, а народ здесь собрался всякий, таких сочных оборотов никогда и не слыхивали. Обоих — юношу и деда — посадили «за корректирование стрельбы с чехословацких пароходов».
Юноша непонимающе мигал огромными голубыми глазами и прижимал к себе книгу, будто в ней было его спасение, а дед, выпустив пар и получив внушение от старушки-акушерки, что-де негоже так ругаться, ибо «среди нас есть женщины и одно духовное лицо», брезгливо опустился на гнилой пук соломы и утих.