Мексиканский для начинающих
Шрифт:
На острове была одна радиостанция «Эль тибурон амабле», и ее дон Хасим захватил в первую очередь. А другие волны, кроме морских, нас почему-то не доставали. Иногда только удавалось поймать приглушенную классическую музыку и речи Фиделя Кастро с Кубы. Ходили слухи, что у дона Хасима специальные глушители.
В общем, он добрый и разумный хозяин. Установил те порядки, за которые боролся вместе с Панчо Вийа. Ну, может, с неким акцентом – то ли арабским, то ли японским. Дон Хасим, видно, устал от долгих безалаберных лет революции, когда было неизвестно, что ждет завтра, и на острове Чаак постарался исключить всякие неожиданности. Даже в отношении ураганов требовал прогноз погоды на полгода вперед.
Но
В кофейне отеля «Эль пирата» собираются по утрам старички за кофе. Отсюда хороший вид на морской причал, куда подходят катера с Юкатана, на парк с ротондой в центре, на старинную башню с часами, единственными публичными на всем острове. Один из старичков всегда в черном сомбреро с золотым позументом. Лицо его напоминает слоновью ногу или мертвый ствол кокосовой пальмы. Это и есть дон Хасим.
Много лет назад, когда он был моложе, но так же сидел за этим кофейным столиком, к нему подошел человек в шортах, сандалиях и панаме. К нему часто подходили просители, но этот был с портфелем, откуда быстро извлек какой-то предмет, оказавшийся молотком, и со всего маху погрузил в голову дона Хасима.
Тогда дон Хасим не носил сомбреро, и молоток прочно засел в голове, с хрустом, будто в кокосе. Только белая ручка торчала, и казалось, что на плечах дона Хасима сковорода.
В те времена пошла какая-то мода бить по голове ледорубами и молотками. Так погиб Леон Троцкий, за которого некому было переживать. Так погиб и дон Хасим. Закончилась его власть на острове, что сулило бурные перемены и беспокойство с уголовным уклоном. Все наши разом подумали об этом и не захотели нового хозяина. Вот что, говорят, спасло дона Хасима. Хотя и сам он стойко выдержал удар молотка, который, как оказалось, не повредил ничего существенного.
Правда, в американском госпитале, куда отвезли дона Хасима, сказали, что извлечь молоток невозможно. Ручку, которая торчала слишком безобразно, отпилили. Она теперь едва выступает над левой бровью. Когда дон Хасим в сомбреро, совсем ничего не заметно. А ударная часть молотка как-то прижилась, черная среди серого вещества. «Молот у меня есть, серпа не хватает!» – так шутит дон Хасим, сидя в бронированном сомбреро за чашкой кофе.
История эта случилась, когда власть дона Хасима не была так крепка, Позже, уже с молотком в голове, он навел полный порядок. Разве что велосипед украдут. У падре Себастьяна крали дважды, и все три раза полиция возвращала, сверив номера, выбитые на раме, с теми, что в велосипедном паспорте.
Дон Хасим, конечно, приумножает те запасы, что вверил ему Панчо Вийа. Каждую неделю к дикому берегу острова Чаак подходят катера или вертолеты, которые сбрасывают в море непромокаемые пакеты с оранжевыми буями. В условный час подгребают наши на баркасах и забирают товар. Известно, в каких домах позволено торговать колумбийской кокой. Грамм порошка в фунтике, – цена твердая, – за двести песо. Ну туристам, особенно гринго, – подороже.
Дон Хасим допускает все, но в меру, как апостол Павел – «все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною». Поэтому он строит две клиники – для наркоманов и алкоголиков. Пить-то наши совсем не умеют. Это наследственное, от индейцев майя, которые напиваются со времен конкисты.
Ближе к Рождеству дон Хасим проводит благотворительные вечера, где собирают деньги – не менее миллиона – для инвалидов и запредельных бедняков. «Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает». Эти слова из послания апостола Павла выбиты на мраморном пороге дома, где живет дон Хасим.
«Падриссимо» – есть у наших такое слово. Его не просто объяснить. Падре – отец. А «падриссимо» вроде замечательно, колоссально. Когда кто-нибудь спрашивает, как у нас на острове, ответ один – «падриссимо»! Или – «муй падре»! И это чистая правда. Только дон Томас бывает прибавит: «син падре, ни мадре, ни перро ке ле ладре». То есть – без отца, без матери и без собаки даже, которая тебе побрешет. Ну один-одинешенек. Сам себе хозяин. Так ему, дону Томасу, кажется лучше. Вот и сидит под пальмой на белом песке, ожидая заката.
Дон Томас Фернандо Диас не любит говорить о нашем хозяине доне Хасиме, потому что плохо его понимает. Он подозревает, что это дон Хасим виноват в падении племянника-губернатора дона Авелардо Мадрида.
– У него власть. А я не знаю, что это такое, – говорит дон Томас. – Мне Господь власти не дал. Да я никогда об этом и не просил. Лучше сказать, я никого ни о чем не просил. Даже моего племянника дона Авелардо, хотя он сам предлагал – проси, мол, чего хочешь.
Но однажды, было дело, просил, когда сильно выпил. Много текилы в сезон дождей. И вот я вдруг почувствовал большую неприязнь к самому себе, отвращение, так я сейчас думаю. И жизнь представилась очень тяжелой, каменной и несправедливой во всех деталях. «Зачем жить в этом подлом мире такому, как я, подлому? – спрашивал себя и отвечал. – Незачем!» Можно было утопиться или повеситься, хотя у нас в сезон дождей веревок не продают, можно отравиться газом или приникнуть к электропланте. Да мало ли простых способов на нашем маленьком острове?! Но ничего подобного мне в голову не пришло, потому что это чистой воды грех – самоубийство. В моей голове сидел, как молоток, другой замысел.
И вот я пошел в один ресторанчик с дурной славой, где на столах плясали голые мучачиты и выпивали парни, у которых револьверы под рубашкой. Я взял еще текилы и подсел к двум таким. По лицам было видно, что с револьверами. Впрочем, приняли меня хорошо и угостили пивом. Но вот что я ответил: «Спасибо, парни. У меня к вам дело». «Говори, – сказали парни, помрачаясь глазами, – какое еще собачье дело?» «Есть ли у вас хоть один исправный револьвер на двоих?» – спросил я просто, как о здоровье крестного. Тогда они помрачились целиком и полностью, но отвечали: «Есть! У нас три револьвера и коктейль-молотов. Почему?» И я сразу объяснил, чего бы мне от них хотелось: «Отъедем в сельву, парни, подальше, и вы меня пристрелите. Лучше сказать, одной пулей».
Они стихли и заерзали, озираясь на голых мучачит. Потом молча выпили. «Нечего сомневаться, парни! Напишу записку, что застрелился по своей воле, отдам все деньги, которые имею, гамак и двух павлинов, а прямо сейчас закажу еще пива и текилы на всех», – вот как я уговаривал. Им понравились мои слова, так я сейчас думаю. Было видно, что им хочется пристрелить меня, хотя бы даром. Сначала пулю в живот, чтобы помучался с полчаса, пока они пиво допьют, а уж потом – в голову. Но я так хорошо настроился, что был готов на все. Парни разглядывали меня, как свиную тушу перед разделкой. У старшего, я заметил, лобик был высотой в полмизинца, а у другого такой же ровно ширины. И я был счастлив в ту минуту и уже полюбил их за то, что Господь сотворил такими, чтобы пристрелить любого, кто попросит. Казалось, мы давние друзья.
И вот тут-то все рухнуло. Парни вспомнили что-то очень важное. Даже растерялись и напугались, как могли позабыть об этом, будто о кондоне в портовом публичном доме. «Есть бумага от дона?» – спросил старший с надеждой. Но я ничего не понял, поскольку очень отвлекся от этого мира. Какая бумага? Какой дон? «Разрешшшение от дона Хххасссима, – зашипел парень, не открывая рта. – Если нет, каброн, вали! Еще пивом, козла, угощали! Вали, пока зубы в ряд!» И я быстро вышел на улицу под ливень. Одно дело – умереть. Совсем другое быть избитым. На это я не настраивался.