Мелкий бес
Шрифт:
Нешто она для него икру покупала!
И под предлогом угостить дам, она отставила от него все, что было получше. Но Володин не унывал, и довольствовался тем, что осталось: он успел съесть много хорошего с самого начала, и теперь ему было все равно.
Передонов смотрел на жующих, и ему казалось, что все смеются над ним. С чего? над чем? Он с остервенением ел все, что попадалось.
[Писателям одновременно пришла в голову одна и та же блистательная затея. Они перемигнулись, вставая из-за ужина, отошли к сторонке, и заговорили
— В ней что-то есть вакхическое, — говорил Тургенев.
— Я, право, не прочь бы, — отвечал Шарик, — но вам она больше подходит. И оба наперерыв выхваляли ее: каждый думал погубить приятеля этою женитьбою.]
После ужина опять играли. Но скоро Передонову надоело. Он бросил карты, и сказал:
— Ну вас к черту! Не везет! Надоело. Варвара, пойдем домой.
И другие гости поднялись за ними[, потрезвее, писатели же и Мурин остались].
В передней Володин увидел, что у Передонова новая тросточка. Осклабясь, он поворачивал ее перед собою, и спрашивал:
— Ардаша, отчего же тут пальчики калачиком свернуты? Что же это обозначает?
Передонов сердито взял у него из рук тросточку, приблизил ее набалдашником, с кукишем из черного дерева, к носу Володина, и сказал:
— Шиш тебе с маслом.
Володин сделал обиженное лицо.
— Позвольте, Ардальон Борисыч, — сказал он, — я с маслом хлебец изволю кушать, а шиша с маслом я не хочу кушать.
Передонов, не слушая его, заботливо кутал шею шарфом, и застегивал пальто на все пуговицы. Рутилов говорил со смехом:
— Чего ты кутаешься, Ардальон Борисыч! Тепло.
— Здоровье всего дороже, — ответил Передонов.
[— Нет, — мечтательно возразил Тургенев, — всего дороже слава.
— Честная слава, — поправил, его Шарик.
— О, все равно, — сказал Тургенев, — ведь и убийство может быть красивым жестом.]
На улице было тихо, — улица улеглась во мраке, и тихонечко похрапывала. Темно было, тоскливо, и сыро. На небе бродили тяжелые тучи. Передонов ворчал:
— Напустили темени, а к чему?
Он теперь не боялся, — шел с Варварой, а не один.
Скоро пошел дождь, мелкий, быстрый, продолжительный. Все стало тихо, — и только дождь болтал что-то навязчиво и скоро, захлебываясь, — невнятные, скучные и тоскливые речи.
Передонов чувствовал в природе отражения своей тоски, своего страха под личиною ее враждебности к нему, — той же внутренней и недоступной внешним определениям жизни во всей природе, жизни, которая одна только создает истинные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и природою, этой жизни он не чувствовал. Потому-то вся природа казалась ему проникнутою мелкими человеческими чувствами. Ослепленный обольщениями личности и отдельного бытия, он не понимал демонических, стихийных восторгов, ликующих и вопиющих в природе. Он был слеп и жалок, как многие из нас.
Саша
— А ну вас! Отстаньте!
Потом бурно набрасывалась на них с упреками, зачем смеются. И уже видно стало, что Саша не придет. Людмила заплакала, от досады и огорчения.
— Ой-ёй-ёчиньки! Охти мнечиньки! — дразнила ее Дарья.
Людмила, всхлипывая, тихонько говорила, в порыве горя забывая сердиться на то, что ее дразнят:
— Старая карга, противная, не пустила его, под юбкой держит, чтоб он греков учил.
Дарья с грубоватым сочувствием сказала:
— Да и он-то пентюх, уйти не умеет.
— С малюсеньким связалась, — презрительно молвила Валерия.
Обе сестры, хотя и посмеивались, сочувствовали Людмиле. Они же все любили одна другую, нежно, но не сильно: поверхностна нежная любовь! Дарья сказала:
— Охота плакать, из-за молокососа глаза ермолить! Вот-то, уже можно сказать, чёрт с младенцем связался.
— Кто это чёрт? — запальчиво крикнула Людмила, и вся багрово покраснела.
— Да ты, матушка, — спокойно ответила Дарья, — даром что молодая, а только…
Дарья не договорила, и пронзительно засвистала.
— Глупости! — сказала Людмила странно-звенящим голосом.
Странная, жестокая улыбка сквозь слезы озарила ее лицо, как ярко-пылающий луч на закате сквозь последнее падение усталого дождя. Дарья спросила досадливо:
— Да что в нем интересного, скажи, пожалуйста?
Людмила, все с тою же удивительною улыбкою, задумчиво и медленно ответила:
— Какой он красавец! И сколько в нем неистраченных возможностей!
— Ну, это дешево стоит, — решительно сказала Дарья. — Это у всех мальчишек есть.
— Нет, не дешево, — с досадой ответила Людмила. — Есть поганые.
— А он чистый? — спросила Валерия; так пренебрежительно протянула «чистый».
— Много ты понимаешь! — крикнула Людмила, но сейчас же опять заговорила тихо и мечтательно: — он невинный [и даже Тургенев говорил о нем смешно, а все же, может быть, и верно].
— Еще бы! — насмешливо сказала Дарья.
— Самый лучший возраст для мальчиков, — говорила Людмила, — 14–15 лет. Еще он ничего не может, и не понимает по-настоящему, а уже все предчувствует, решительно все! И нет бороды противной!
— Большое удовольствие! — с презрительной ужимкою сказала Валерия.
Она была грустна. Ей казалось, что она — маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала сестрам, — Дарьину веселому смеху, и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять:
— Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.