Мелкий бес

Сологуб Федор Кузьмич

Передонов отплевывался от него, но кот не отставал.

Недотыкомка бегала под стульями, и по углам, и повизгивала. Она была грязная, вонючая, противная, — и страшная. Уже ясно было, что она враждебна Передонову, и прикатилась именно для него, а что раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее, — и наговорили. И вот живет она, ему на страх и на погибель, волшебная, многовидная, — следит за ним, обманывает, смеется, — то по полу катается, то прикинется тряпкой, лентой, веткой, флагом, тучкой, собачкой, столбом пыли на улице, и

везде ползет и бежит за Передоновым, — измаяла, истомила его зыбкою своею пляскою. Хоть бы кто-нибудь избавил, словом каким, или ударом наотмашь. Да нет здесь друзей, никто не придет спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила его ехидная.

Передонов придумал средство: намазать весь пол клеем, чтобы недотыкомка прилипла. Прилипали подошвы у сапог, да подолы Варвариных платьев, а недотыкомка каталась свободно, и визгливо хохотала. Варвара злобно ругалась…

Саша был очарован Людмилою, но что-то мешало ему говорить о ней с Коковкиной. Словно стыдился.

И уже он стал иногда бояться ее приходов. Сердце его замирало, и брови невольно хмурились, когда он увидит под окном ее быстро мелькнувшую розово-желтую шляпку. Но все же он ждал ее с тревогой и нетерпением, — тосковал, если она долго не приходила. Противоречивые чувства вмещались в его душе, чувства темные, неясные, — порочные, потому что ранние, — и сладкие, потому что порочные.

Людмила не была ни вчера, ни сегодня. Саша истомился ожиданием, и уже перестал ждать. И вдруг она пришла. Он засиял, бросился целовать ее руки.

— Ну, провалились, — выговаривал он ей ворчливо, — двои сутки вас не видать.

Она смеялась, и радовалась, и сладкий, томный и пряный запах японской функии разливался от нее, словно струился от ее темно-русых кудрей.

Людмила и Саша пошли гулять за город. Звали Коковкину, — не пошла:

— Где уж мне, старухе, гулять, — сказала она, — только вам ноги путать буду. Уж гуляйте одни.

— А мы шалить будем! — смеялась Людмила.

Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал, томил, и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые…

Людмила и Саша спустились в овраг. Там было прохладно, свежо, почти сыро, — изнеженная осенняя усталость царила между его отененными склонами.

Людмила шла впереди. Она приподняла юбку. Открылись маленькие башмаки и чулки тельного цвета. Саша смотрел вниз, чтобы не запнуться за корни, — и увидел чулки. Ему показалось, что башмаки надеты без чулок. Стыдливое и страстное чувство поднялось в нем. Он зарделся. Голова закружилась.

Упасть бы, словно невзначай, к ее ногам, — мечтал он, — стащить бы ее башмак, поцеловать бы нежную ногу!

Людмила словно почуяла на себе Сашин жаркий взор, его нетерпеливое желание. Она смеючись повернулась к Саше.

— На мои чулки смотришь? — спросила она.

— Нет, я так, — смущенно пробормотал Саша.

— Ах, у меня такие чулки! —

хохоча и не слушая его, говорила Людмила, — ужасно какие! Можно подумать, что я на босые ноги башмаки надела, — совсем тельного цвета. Не правда ли, ужасно смешные чулки?

Она повернулась к Саше лицом, и приподняла край платья.

— Смешные? — спросила она.

— Нет, красивые, — сказал Саша, красный от смущения.

Людмила с притворным удивлением приподняла брови, и воскликнула:

— Скажите, пожалуйста, туда же, красоту разбирать!

Людмила засмеялась, и пошла дальше. Саша, сгорая от смущения, неловко брел за нею, и поминутно спотыкался. Перебрались через овраг. Сели на сломанный ветром березовый ствол. Людмила сказала:

— А песку-то сколько набилось в башмаки, — идти не могу.

Она сняла башмаки, вытряхнула песок, лукаво глянула на Сашу.

— Красивая ножка? — спросила она.

Саша покраснел пуще, и уже не знал, что сказать. Людмила стащила чулок.

— Беленькая ножка? — спросила она опять, странно и лукаво улыбаясь.

— На колени! целуй! — строго сказала она, и победительная жестокость легла на ее лицо.

Саша проворно опустился на колени, и поцеловал Людмилину ногу.

— А без чулок приятнее, — сказала Людмила, спрятала чулки в карман, и всунула ноги в башмаки.

И лицо ее стало опять спокойно и весело, — словно Саша и не склонялся сейчас перед нею, лобзая голые у нее ноги. Саша спросил:

— Милая, а ты не простудишься?

Нежно и трепетно звучал его голос. Людмила засмеялась.

— Вот еще, я привыкла, — я не такая неженка!

Однажды Людмила пришла под вечер к Коковкиной, и позвала Сашу:

— Пойдем ко мне новую полочку вешать.

Саша любил вбивать гвозди, и как-то обещал Людмиле помочь ей в устройстве ее обстановки. И теперь он согласился, радуясь, что есть невинный предлог идти с Людмилою и к Людмиле. И невинный кисленький запах extra-maguet, веявший от зеленоватого Людмилина платья, нежно успокаивал его.

Для работы Людмила переоделась за ширмой, и вышла к Саше в короткой, хоть и нарядной юбочке, с открытыми до локтей руками, в башмаках, надетых на голые ноги, и надушенная сладкою японскою функией.

— Ишь ты, какая нарядная! — сказал Саша.

— Ну, да, нарядная! Видишь, — сказала Людмила, усмехаясь на свои башмаки, — босые ноги, — выговаривала она эти слова со стыдливо-задорной растяжечкой.

Саша пожал плечьми, и сказал:

— Уж ты всегда нарядная. Ну что же, начнемте вбивать. Гвоздики-то у вас есть? — спросил он озабоченно.

— Погоди немножечко, — ответила Людмила, — посиди со мною хоть чуть, а то словно только по делу и ходишь, а уж со мной и поговорить скучно.

Саша покраснел.

— Милая Людмилочка, — нежно сказал он, — да я с вами сколько хотите сидел бы, пока бы не прогнали, а только уроки учить надо.

Людмила легонько вздохнула, и медленно промолвила:

— Ты все хорошаешь, Саша.

Саша зарделся, засмеялся, высовывая трубочкой кончик языка.

— Придумаете тоже, — сказал он, — нешто я барышня, чего мне хорошать!