Мелкий бес
Шрифт:
А меж тем над Сашею собиралась гроза. Варвара и Грушина сочинили и послали Хрипачу безымянное письмо о том, что гимназист Пыльников увлечен девицею Рутиловою, проводит у нее целые вечера и предается разврату. Хрипач припомнил один недавний разговор. На днях на вечере у предводителя дворянства кто-то бросил никем не поднятый намек на девицу, влюбившуюся в подростка. Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все, по безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма неловкою темою для беседы и сделали вид, что разговор неудобен при дамах и что самый предмет ничтожен и маловероятен.
Хрипач ни на минуту не поверил в развращенность Пыльникова и в то, что его знакомство с Людмилою имеет непристойные стороны. «Это, — думал он, — идет все от той же глупой выдумки Передонова и питается завистливою злобою Грушиной. Но это письмо, — думал он, — показывает, что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство вверенной ему гимназии. И потому надобно принять меры».
Прежде всего Хрипач пригласил Коковкину, чтобы переговорить с нею о тех обстоятельствах, которые могли способствовать возникновению нежелательных толков.
Коковкина уже знала, в чем дело. Ей сообщили даже еще проще, чем директору. Грушина выждала ее на улице, завязала разговор и рассказала, что Людмила уже вконец развратила Сашу. Коковкина была поражена. Дома она осыпала Сашу упреками. Ей было тем более досадно, что все происходило почти на ее глазах и Саша ходил к Рутиловым с ее ведома. Саша притворился, что ничего не понимает, и спросил:
— Да что же я худого сделал?
Коковкина замялась.
— Как что худого? А сам ты не знаешь? А давно ли я тебя застала в юбке? Забыл, срамник этакий?
— Застали, ну, что ж тут особенно худого? так ведь и наказали за то! И что ж такое, точно я краденую юбку надел!
— Скажите пожалуйста, как рассуждает! — говорила растерянно Коковкина. — Наказала я тебя, да, видно, мало.
— Ну, еще накажите, — строптиво, с видом несправедливо обижаемого, сказал Саша. — Сами тогда простили, а теперь мало. А я ведь вас тогда не просил прощать, — стоял бы на коленях хоть весь вечер. А то что ж все попрекать!
— Да уж и в городе, батюшка, про тебя с твоей Людмилочкой говорят, — сказала Коковкина.
— А что говорят-то? — невинно-любопытствующим голосом спросил Саша.
Коковкина опять замялась.
— Что говорят, — известно что! Сам знаешь, что про вас сказать можно. Хорошего-то мало скажут. Шалишь ты много со своею Людмилочкою, вот что говорят.
— Ну, я не буду шалить, — обещал Саша так спокойно, как будто разговор шел об игре в пятнашки.
Он делал невинное лицо, а на душе у него было тяжело. Он выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся услышать какие-нибудь грубые слова. Что могут говорить о них? Людмилочкина горница окнами в сад, с улицы ее не видно, да и Людмилочка спускает занавески. А если кто подсмотрел, то как об этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так говорят, только о том, что он часто ходит?
И вот на другой день Коковкина получила приглашение к директору. Оно совсем растревожило старуху. Она уже и не говорила ничего Саше, собралась тихонько и к назначенному часу отправилась. Хрипач любезно и мягко сообщил ей о полученном им письме. Она заплакала.
— Успокойтесь, мы вас не виним, — говорил Хрипач, — мы вас хорошо знаем. Конечно, вам придется последить за ним построже.
От директора Коковкина пришла с новыми упреками Саше.
— Тете напишу, — сказала она, плача.
— Я ни в чем не виноват, пусть тетя приедет, я не боюсь, — говорил Саша и тоже плакал.
На другой день Хрипач пригласил к себе Сашу и спросил его сухо и строго:
— Я желаю знать, какие вы завели знакомства в городе.
Саша смотрел на директора лживо-невинными и спокойными глазами.
— Какие же знакомства? — сказал он, — Ольга Васильевна знает, я только к товарищам хожу да к Рутиловым.
— Да, вот именно, — продолжал свой допрос Хрипач, — что вы делаете у Рутиловых?
— Ничего особенного, так, — с тем же невинным видом ответил Саша, — главным образом мы читаем. Барышни Рутиловы стихи очень любят. И я всегда к семи часам бываю дома.
— Может быть, и не всегда? — спросил Хрипач, устремляя на Сашу взор, который постарался сделать проницательным.
— Да, один раз опоздал, — со спокойною откровенностью невинного мальчика сказал Саша, — да и то мне досталось от Ольги Васильевны, и потом я не опаздывал.
Хрипач помолчал. Спокойные Сашины ответы ставили его в тупик. Во всяком случае надо сделать наставление, выговор, но как и за что? Чтобы не внушить мальчику дурных мыслей, которых у него раньше (верил Хрипач) не было, — и чтобы не обидеть мальчика, — и чтобы сделать все к устранению тех неприятностей, которые могут случиться в будущем из-за этого знакомства. Хрипач подумал, что дело педагога — трудное и ответственное дело, особенно если имеешь честь начальствовать над учебным заведением. Трудное, ответственное дело педагога! Это банальное определение окрылило застывшие было мысли у Хрипача. Он принялся говорить — скоро, отчетливо и незанимательно. Саша слушал из пятого в десятое:
— … первая обязанность ваша как ученика — учиться… нельзя увлекаться обществом, хотя бы и весьма приятным и вполне безукоризненным… во всяком случае следует сказать, что общество мальчиков вашего возраста для вас гораздо полезнее… Надо дорожить репутацией и своею, и учебного заведения… Наконец, — скажу вам прямо, я имею основания предполагать, что ваши отношения к барышням имеют характер вольности, недопустимой в вашем возрасте и совсем не согласной с общепринятыми правилами приличия.
Саша заплакал. Ему стало жаль, что о милой Людмилочке могут думать и говорить как об особе, с которою можно вести себя вольно и неприлично.
— Честное слово, ничего худого не было, — уверял он, — мы только читали, гуляли, играли, — ну, бегали, — больше никаких вольностей.
Хрипач похлопал его по плечу и сказал голосом, которому постарался придать сердечность, а все же сухим:
— Послушайте, Пыльников…
(Что бы ему назвать когда мальчика Сашею! Не форменно, и нет еще на то министерского циркуляра?)
— Я вам верю, что ничего худого не было, но все-таки вы лучше прекратите эти частые посещения. Поверьте мне, так будет лучше. Это говорит вам не только ваш наставник и начальник, но и ваш друг. Саше осталось только поклониться, поблагодарить, а затем пришлось послушаться. И стал Саша забегать к Людмиле только урывками, минут на пять, на десять, — а все же старался побывать каждый день. Досадно было, что приходилось видеться урывками, — и Саша вымещал досаду на самой Людмиле. Уже он частенько называл ее Людмилкой, дурищею, ослицею силоамскою, поколачивал ее. А Людмила на все это только хохотала.