Мелкий снег (Снежный пейзаж)
Шрифт:
Как и во многих других произведениях Танидзаки, центральное место в повествовании принадлежит женщинам, мужчинам отводится второстепенная роль. Зато всё четыре сестры Макиока предстают перед нами как живые — каждая наделена неповторимой индивидуальностью, у каждой свой характер, своя судьба. И всё же есть нечто общее, что объединяет всех четырёх — всё они, каждая на свой лад, типичные «женщины Кансая», носительницы культурных традиций, выработанных веками, — скромные, деликатные, предельно сдержанные в проявлении эмоций, решительные и мужественные, когда этого требуют обстоятельства, и не чуждые артистических дарований — это последнее свойство, наряду с трудолюбием, и впрямь очень точно соответствует жизненной правде, хотя, конечно, не является привилегией только «уроженок Кансая». В образах сестёр Макиока Танидзаки воздал хвалу «идеальной японской женщине», в своём понимании этого идеала, создал законченный образ
Японская критика немало потрудилась, стараясь установить прототип каждой из сестёр Макиока, выявить совпадение эпизодов романа с событиями личной жизни писателя и на этом основании квалифицировать роман в целом как некое автобиографическое сочинение. Такая оценка столь же мелкотравчата и узка, как если бы кому-нибудь вздумалось утверждать, что в образе Наташи Ростовой перед нами всего лишь портрет свояченицы Толстого — Т. Кузминской, а старый граф Ростов — просто-напросто его дед с материнской стороны. Так и роман «Мелкий снег», в основе которого, конечно же, лежит житейский опыт писателя, рисует не конкретные портреты, а обобщённый положительный образ японской женщины, как его понимал Танидзаки.
Мирно течёт жизнь сестёр с её будничными радостями и огорчениями, повседневными житейскими заботами: никак не ладится сватовство всё ещё незамужней третьей сестры Юкико, не спешит с замужеством младшая Таэко, ищущая самостоятельную дорогу в жизни… Подобно старинным свиткам картин «эмакимоно», последовательно иллюстрировавших содержание знаменитых средневековых романов, перед нами развёртываются сцены быта, традиции, занятия, времяпрепровождение и душевные переживания людей, живших во времена, уже далеко отстоящие от современной Японии. Война ещё не нарушила течение их жизни. Танидзаки сознательно стремился по возможности избегать всего, что могло навлечь гнев цензуры на его детище. Но совсем избежать упоминания о том, что творилось в те годы в мире, он, как писатель, при всём желании оказался не в силах. Газеты, которые читает Тэйноскэ, муж Сатико, второй по старшинству сестры, то и дело сообщают то об «аншлюсе» — так называемом добровольном присоединении Австрии к гитлеровской Германии, — то о вторжении нацистских полчищ в Чехословакию вслед за пресловутым Мюнхенским сговором, то о заключении «антикоминтерновского пакта» между Японией, Германией и Италией… Тэйноскэ невольно приходит в голову мысль, что его маленькой дочке Эцуко и впрямь надо бы побольше заниматься физической подготовкой, так как, кто знает, возможно, девочкам придётся служить в военизированных отрядах… Однако любопытно, что речь идёт только о событиях в далёкой Европе — ни слова о высадке японских войск в Шанхае, об оккупации Пекина, о потрясшей соседние народы кровавой резне мирного населения, учинённой японской военщиной в Нанкине… Несомненно, что зловещая тень военной цензуры всё более угрожающе тяготела над сознанием писателя. По мнению некоторых японских критиков, если бы не цензура, в японской литературе появилось бы сочинение, по значимости не уступающее «Мадам Бовари»Флобера.
Однако покамест жизнь героев романа течёт в обстановке мира (ведь то, что творилось в Китае, считалось «ещё не войной»), но это вовсе не означает, что течёт она безмятежно, — как в настоящей жизни, наряду с радостями бывает в ней и великое горе. С исключительной художественной силой описаны стихийные бедствия, столь часто посещающие Японию, — опустошительный тайфун в Токио, страшное наводнение в Кансае, во время которого чуть не погибла младшая сестра Таэко; драматична, по сути, вся жизнь третьей сестры Юкико; случаются и болезни, и даже смерть в жестоких страданиях возлюбленного Таэко, скромного фотографа Итакуры. Но всё эти беды, даже сама смерть, происходят, как ни парадоксально это звучит, по неумолимым законам жизни, т. е. самой природы, а не в результате бессмысленного взаимного истребления, навязанного народам злой волей ничтожной горстки людей. Вот почему не будет преувеличением сказать, что роман «Мелкий снег»от первой до последней строчки славит мир и мирную жизнь; цензура, запретившая публикацию романа, проницательно учуяла именно этот его настрой.
«Жизнь прекрасна!» — как бы говорит писатель, описывая праздник цветущей сакуры, ловлю светляков (занятие, опоэтизированное японской литературой ещё тысячу лет назад), изящные старинные японские танцы, нарядные кимоно, расписанные талантливыми художниками, каждое из которых — неповторимое произведение искусства… Прекрасны добрые, истинно человечные отношения, соединяющие сестёр в одну большую, разветвлённую семью, связанную крепкими семейными узами, прекрасен весь уклад этой прочной, устоявшейся жизни. Писатель как бы чувствует себя летописцем,
142
О днях, что не вернутся боле (англ.). Строка из стихотворения Байрона «Remind me not, remind me not» дана в переводе автора предисловия.
Остаётся добавить, что после разгрома японского милитаризма в 1945 году, когда, по прошествии сравнительно недолгого времени, в 1947 году роман «Мелкий снег»вышел, наконец, в свет, он сразу завоевал популярность и имел огромный успех. Не странно ли, что в разрушенной, оккупированной стране люди, пережившие всё ужасы войны, потерявшие близких, голодные, лишённые крова, с жадным интересом читали, как радостно взволнованные сёстры Макиока наряжались, готовясь к поездке в Киото, чтобы любоваться цветением сакуры, или в который раз обсуждали, подойдёт или нет очередной кандидат в мужья их кроткой сестрёнке Юкико? Но, как известно, не единым хлебом жив человек. Изголодавшиеся по «пище духовной» японцы, которых в течение долгих лет потчевали только эрзац-литературой — низкопробным чтивом на военные темы, прославлявшим кровавые «подвиги» новоявленных самураев, восприняли роман — по образному сравнению японской критики — с тем же чувством, с каким человек, долгое время вынужденный ютиться в грубом, наспех сколоченном дощатом бараке, внезапно очутился бы в добротном, по всем правилам построенном доме. И «дом» этот оказался знакомым, родным, а значит, и дорогим сердцу.
В заключение позволим себе пояснить, почему Танидзаки дал своему роману такое название. Снег издавна считался в Японии объектом эстетического любования, наравне с сакурой или красными осенними клёнами, поэты воспевали красоту снега с самых древних времён. «Что ж тут оригинального? — подумает, наверное, читатель. — Уж где-где, а в России, от фольклора до высокой поэзии, умели радоваться «проказам матушки-зимы», в том числе, конечно, и снегу..» Дело, однако, в том, что в Японии, особенно в юго-западной её части, где снег выпадает не часто и, во всяком случае, долго никогда не лежит, снегопад всегда воспринимался как явление редкостное, экзотическое, недолговечное, а следовательно — прекрасное, ибо идея недолговечности, краткости — одна из важнейших, чуть ли не основных категорий японской национальной эстетики. Спросите любого японца, и вам ответят, что цветы сакуры, например, вообще не стоили бы внимания, если бы держались на ветках, скажем, месяца два подряд… Таков же и снег — прекрасна его белизна, прекрасна сама по себе, но также и потому, что прошёл час-другой, и её уже нет, исчезла, растаяла без следа.
До вчерашнего дня
белел он вдали неизменно,
снег окрестных вершин, -
а сегодня, в утренней дымке
растворился, скрывшись от взора… [144]
Думается, сказанного достаточно, чтобы стала ясной символика романа Дзюнъитиро Танидзаки.
И. Львова
143
Рёкан (1758–1831). — Перевод А. Долина.