Мелькнул чулок
Шрифт:
Только любовь заставила Энни сделать то, что сделала она. Любовь и сознание того, что она беременна… Уолли почему-то был убежден, что во всем виноват Шейн. Они были близки; Шейн, без сомнения, – отец погибшего ребенка. Это можно проверить позже.
Уолли знал многое о похождениях и сексуальных привычках Шейна – тот косвенно проходил по делу, которое вел сыщик несколько лет назад. Шейн бросил ее? Отказался признать ребенка? Обвинил в том, что забеременела специально, чтобы окрутить его? Уолли обязательно это выяснит. Один взгляд на неподвижную фигуру убедил его в том, что можно не торопиться.
Закрывая
Тогда он будет на коне.
Возможно.
Сыщик в последний раз взглянул на жалкую фигурку. Странно, но он почему-то чувствовал, что знает ее лучше, чем она себя. Может различить в ее характере черты, унаследованные от гордого одинокого отца и жадной хищницы матери, Элис Хэвиленд. Энни была прекрасной актрисой, энергичным, честолюбивым человеком, упрямо стремившимся вперед. Да, в ней было много от родителей.
И что-то от сестры.
Неужели она так быстро, уверенно преодолела тяжелый путь к самой опасной в мире вершине, прорвалась, ускользнув от смертельных врагов, только для того, чтобы закончить путь в ущелье?
Но где-то в этом запутанном лабиринте она избавилась от наследия предков и стала просто Энни Хэвиленд. Именно в этом крылась загадка, которая Уолли так привлекала в работе сыщика. Стремившаяся жить собственной жизнью девушка очутилась на больничной постели. Подозревала ли Энни Хэвиленд, куда приведет дорога, по которой она шла?
Уолли грустно вздохнул. Человек всегда узнает подобные вещи слишком поздно…
Глава V
В последующие дни Энни начала замечать людей и окружающие ее вещи и поняла, что это такое – существование тяжелобольного в больнице. Она привыкла жить с постоянной болью… жить и выживать.
Металлическая петля, охватившая череп, была заменена гипсовой повязкой, фиксирующей голову и шею, но скелетное вытяжение все еще не сняли. Каждые несколько часов сиделки протирали пролежни перекисью водорода и смазывали мазью-антибиотиком: не очень приятная процедура, хотя Энни почти не обращала на это внимания.
Трубка по-прежнему была в носу, капельница стояла рядом – так продолжалось первые две недели после аварии. Хотя иногда ей удавалось выпить немного жидкости через соломинку, должно было пройти еще немало времени, прежде чем Энни сможет есть самую мягкую пищу.
Лицо по-прежнему скрывали бинты до полного заживления порезов и ссадин и фиксации сломанной челюсти. Верхняя часть лба была совершенно нечувствительной из-за временного паралича нервных окончаний, вызванного ударом о лобовое стекло.
Все тело окатывали волны боли, такой непереносимой, что Энни уходила в себя, стараясь спрятаться под защиту наркотического сна, не обращать внимания на окружавшую ее реальность.
Бригада больничных терапевтов, возглавляемая улыбчивой молодой женщиной Джуди Хагерман, предвидела такую реакцию Энни.
Начав с простых упражнений – поднять руку, согнуть ногу, они боролись с послеоперационной депрессией, упрямо тянули девушку назад, в мир живых, прочь от одержимости болью.
Энни с трудом находила в себе силы отвечать хотя бы вздохом на дружеские замечания и вопросы Джуди, но ей нравилось каждое утро видеть светлые волосы и искрящиеся глаза врача. Хорошо сознавать, что хоть кому-то не все равно, жива она или умерла; пусть даже самой Энни это безразлично.
Но теперь в друзьях не было недостатка. Дэймон просиживал в палате дни и ночи. Он каким-то образом ухитрялся обойти правила посещения и все время был рядом. Энни не знала, когда он спит, и видела только одно – когда бы она ни открывала глаза, Дэймон сидел у окна, читал книгу, газету или что-то царапал в блокноте. Он словно тут же чувствовал, что Энни не спит и мгновенно реагировал: поднимал в знак приветствия большой палец, вставал, подходил к постели, убеждался, что ей не стало хуже, и снова возвращался на место. Если Дэймону казалось, что Энни сегодня особенно беспокойна, он спешил разыскать доктора. Когда Рис считал, что медсестра недостаточно быстро ответила на звонок, из коридора до Энни доносилось его угрожающее ворчание.
Рис нашел еще трех сиделок, чтобы те круглосуточно посменно ухаживали за Энни, поскольку не доверял задерганному многочисленными пациентами персоналу госпиталя и боялся, что, если понадобится срочная помощь, сестры или врача может не оказаться на месте. Он был грубовато-приветлив со всеми тремя, и скоро в палате установилась домашняя атмосфера, объединившая всех, напоминавшая о Кончите и доме в Бенедикт Каньон.
Иногда, находясь по-прежнему в полуобморочном состоянии, Энни ощущала запах чего-то, весьма напоминающего виски, из того угла, где сидел Дэймон, и понимала, что он либо выходил наспех выпить что-нибудь или принес фляжку или бутылку в древнем потертом портфеле.
Каждый раз, когда один из специалистов – ортопед, хирург, пластический хирург или физиотерапевт – приходили, чтобы проверить результаты анализов и осмотреть Энни, Дэймон выходил в коридор. Энни слышала приглушенный разговор: Рис, по-видимому, расспрашивал о ее состоянии, но голос был теперь более ровным и уверенным, с трогательными нотками отцовского беспокойства.
Часто Дэймон шестым чувством угадывал, когда боль становилась невыносимой, хотя Энни молча стискивала кулаки, глядя в пространство пустыми, измученными глазами. Рис подходил к ней и вынуждал принять лекарства.
– Держись, принцесса, – говорил он. – Давай сделаем демерол. Не бойся, ради Бога, попросить. Сейчас не время для детского аспирина. Ты чересчур уж упряма.
Не в силах выносить муки, Энни сдавалась. Она никогда не представляла, что такая боль возможна. Мир превратился в сплошной кошмар, посреди которого сгорало в терзаниях ее беспомощно-распятое тело. Она постоянно находилась в состоянии депрессии, слезы то и дело выступали на страдальческих глазах.
Дэймон, должно быть, понял то, что давно знала Джуди Хагерман: необходимо вернуть Энни к реальности, оттянуть от края пропасти, готовой поглотить ее; нужно сделать так, чтобы ее ум был постоянно занят. Поэтому Рис громко читал ей новости из газет и журналов, сдабривал их едкими комментариями, заставившими бы Энни улыбнуться, не будь это совершенно невозможным в ее состоянии.