Мельница купца Чесалкина
Шрифт:
Аппетит был у дьякона завидный. Побывать на двух-трех поминках, пропеть после блинов чашу, а затем раза два пообедать у чистых прихожан (так называли приходских дворян и купцов) — для него было сущим вздором. «Ничего, сойдет!» — скажет, бывало, и только губы у него пухли. Насчет возлияния тоже был не дурак и пил без разбору все, что бы под руку ни попалось, и безо всякой последовательности. После хереса водку, потом опять херес, опять водку, затем коньяк, пиво. Водку именовал он разными названиями: то называл ее: розонбе, то гронзобель, то аква буянис, то брыкаловкой, то просто она…
— Она манка! одну выпьешь, сейчас и на другую потянет!
Увели как-то раз у дьякона лошадь (как-то на грех завел). Утром спохватился — нет лошади! Начал ее разыскивать, бросился к соседям. — Так и так, братцы, помогите, лошадь у меня последнюю увели: нельзя ли как в погоню по разным
Этот-то самый дьякон пришел приглашать меня на охоту с острогой и сулил чуть не горы разной рыбы, ссылаясь на удачную ловлю пономаря Демьяныча. Нечего говорить, что, заручившись моим согласием ехать с ним на Ильмень с острогой, он принялся, со свойственной ему энергией рыбаря, приготовляться к охоте.
— Надо теперь, прежде всего, лодку где-нибудь расстараться, — проговорил он.
— У Демьяныча попросить; чего же лучше?
— Захотели!
— А что?
— Во-первых, он не даст, потому — собака, а во-вторых, ехать в ней все одно, что в этой шляпе. Нет, я затоплюсь к Даниле Седову, у него челночок важный, легкий…
И отче, стремительно бросился вон из комнаты; не прошло секунды, как он уже, широко размахивая руками, промелькнул мимо окна, крикнув мне:
— Паклицы на всякий случай прикажите приготовить.
Не успели еще принести требуемой дьяконом паклицы, идти за которой было недалеко, как я услыхал под окном какой-то странный шум: не то вихорь налетел, не то в барабан барабанят; я оглянулся, а это дьякон уже лодку тащит.
— Вот и лодка! — крикнул он и вошел в комнату. Лицо у него было багровое, пот катился ручьями.
— Зачем же вы на себе притащили! — проговорил я: — можно было бы работника с лошадью послать.
— Покамест ваш работник-то прособирается, я ее двадцать раз на себе приволоку. Ну, где же пакля?
— Послал, сейчас принесут.
— Кого?
— Карпа Галдина.
Дьякон бросился вон из комнаты.
— Вы куда?
— За паклей.
— Да ведь я послал.
— Карпа-то! — проговорил дьякон с презрением. И вышел вон из комнаты.
Минут через пять дьякон снова был уже возле лодки. Подмышкой торчал у него пучок пакли, а в руках колотушка и конопатка. Следом за ним, выпятив брюхо и переваливаясь с боку на бок, шел кривоногий Карп. На нем была из белых овчин шапка, из-под которой выбивались волосы беспорядочными прядями. По разинутым губам текли слюни, осовелые глаза глядели бессмысленно. Подойдя к лодке, он почесал в затылке и молча сел на землю, посматривая на дьякона.
— Прикажите-ка смолы набрать! — крикнул дьякон и, поплевав на руки, принялся конопатить лодку, а шляпу бросил на землю.
— Карп! — крикнул я.
Карп вздрогнул и начал озираться кругом, не умея сообразить, кто и откуда зовет его. Наконец, увидав меня в окно, снял шапку и встал.
— Карп, ты с нами сегодня на Ильмень поедешь, — проговорил я: — лодку повезешь. Слышишь, что ли?
— Чую, — промычал Карп, почесывая живот. И, немного подумав, добавил: — А я было сегодня к девкам хотел у тебя попроситься: давно не был, захотелось повидаться.
Дьякон захохотал во все горло.
— Как, к девкам! — удивился я. — К каким?
— Да к дочерям своим.
— Нет, сегодня нельзя, завтра. А теперь ступай и приготовь смолья.
— Ну, ладно! — И Карп ушел.
Часов в шесть вечера мы были уже на пути к Ильменю. Лодка была взвалена на телегу, запряженную белой лошадью, которую Карп вел под уздцы, а мы с дьяконом шли позади. Вскоре были мы на месте, но так как не совсем еще стемнело, то пришлось ждать ночи.
Ильмень (название это в нашей местности дается всем большим прудам и озерам) был огромный пруд, походивший скорее на озеро. Пруд этот составлялся из нескольких небольших речек и ключей и затоплял водой не менее десятин пятисот плоских отлогостей, образовавшихся по берегам этих речек. Большая и длинная плотина удерживала эту воду, заставляя ее далеко разливаться. На плотине была мельница-крупчатка купца Чесалкина. Ильмень мне был очень знаком. Его болотистые берега, покрытые камышом, кустарником и лесом, служили пристанищем всевозможной дичи и круглое лето были самым любимым местом ружейников, которых, кроме меня да одного сельского учителя из семинаристов, не было никого. Мы были полными властелинами этой местности и бессовестно стреляли с самой ранней весны и до поздней осени. На пруде этом охотились мы и за кряковой уткой, беспощадно истребляя задорных селезней, и по бекасам. В конце июня бог знает откуда налетали дупеля. «Осыпной дупель!» — как говаривал дьякон, так что убить пятьдесят — шестьдесят штук в одно поле считалось делом незавидным. Но охота эта продолжалась, к несчастию, всего дня три или четыре, а затем дупеля исчезали все вдруг, как по команде, неизвестно куда, так что еще вечерней зарей мы поднимали их десятками, а пойдешь на следующее утро, — ни одного. «Хоть бы перышко увидать!» — говорил дьякон. Затем начиналась охота по молодым уткам. Уток на Ильмене были миллионы, начиная с самых мелких и проворных чирков и кончая самыми тяжеловесными, неповоротливыми кряквами. Стоило, бывало, выстрелить, как уток целые тучи поднимались. С криком и шумом начнут кружиться эти тучи над озером, то поднимаясь, то опускаясь, и, накружившись досыта, снова опускались в камыши.
По мере того как ночь сгущалась и приближалась минута охоты с острогой, лицо дьякона принимало все более и более озабоченное выражение. Он то лодку осмотрит, то пощупает зубья остроги, то посмотрит на небо.
— Дождик не пошел бы! — проговорил я.
— Ну, зачем он пойдет.
— Тучи что-то забродили.
— Тучи — не беда; это еще лучше, потому что темнее будет! Вот ветер бы не подул.
— А что?
— Волна будет — рябь.
— Вы водки не хотите ли выпить? — спросил я дьякона.
— Же ве! [2] — отозвался дьякон октавой, и мы выпили.
Между тем сумерки становились все гуще и гуще; лес темнел и замолкал; черной массой расстилался он вдоль озера, и только деревья, стоявшие на опушке, отделялись от этого сплошного темного фона. Почернело тоже и озеро. Все затихло, замерло, заснуло, и только сдержанный шепот камыша да порой дикий крик цапли нарушали тишину. Даже лошадь, привезшая лодку, и та перестала фыркать и жевать и, повесив голову, предалась сладкой дремоте. Одна только она выделилась своею белой мастью на черном фоне, со всех сторон нас окружавшем. Небо заволакивалось тучами все более и более, но зато ветра не было ни малейшего, так что даже зажженная спичка не гасла.
2
Хочу (Je veux) (франц.).
— Ну, теперь можно ехать! — прошептал дьякон, как будто боясь спугнуть эту мертвую тишину. — Карп, давай потихоньку лодку спустим.
Спустили лодку; что-то метнулось в воде и плеснуло.
— Щука! — еще тише прошептал дьякон.
Наложив в лодку охапки две смолья, дьякон зажег спичку, вынул из кармана клочок бумаги и принялся разжигать смолье. Раздался легкий треск, взвился клуб дыма, пахнуло смолой, и пламя охватило небольшой костер. И вот, среди этой тьмы, осветилось багровым светом лицо дьякона, раздувавшего смолье, его оборванная шляпа, бессмысленно-сонное лицо Карпа, нос лодки; осветилась куртинка камышей с наклонившимися початками, кусок берега… А зато кругом и небо, и вода, и лес, и деревья у опушки — все слилось в одно черное, непроглядное, даже белая лошадь исчезла…