Мельница на Флоссе
Шрифт:
— Я бы охотно не звала на этот раз сестрину Дин, — сказала миссис Талливер, — она такая завистливая и жадная я всегда старается выставить моих бедных детей перед их тетушками и дядюшками в самом дурном свете.
— Да нет, — отозвался мистер Талливер, — позови ее, пусть приедет. Мне теперь редко выпадает случай перемолвиться словечком с Дином — он вот уже полгода глаз не кажет. Велика важность, что она там болтает. Мои дети ни в чьих милостях не нуждаются.
— И всегда ты так говоришь, мистер Талливер, а небось из твоих-то никто, ни тетушка, ни дядюшка, и гроша ломаного им не оставит. А тут сестрица Глегг и сестрица Пуллет скопили уже бог знает сколько — ведь они откладывают проценты со своих личных денег и то, что сберегут на хозяйстве; им мужья сами всё покупают.
Миссис Талливер была кроткая женщина, но даже овца начинает брыкаться,
— Ш-ш! — прервал ее мистер Талливер. — На много ртов и каравай большой нужен. Что толку, что у твоих сестер есть кой-какие деньжонки, коли их надо поделить между полдюжиной племянников и племянниц. И сестрица Дин, надо думать, не позволит сестрам оставить деньги кому-нибудь одному, чтобы вся округа осуждала их после смерти.
— Уж не знаю, чего она там позволит или не позволит, — сказала миссис Талливер, — а только мои дети совсем не умеют себя вести при тетушках и дядюшках. Мэгги при них упрямится в десять раз больше, чем обычно, да и Том их не жалует, благослови его господь… ну да в мальчике это понятнее, чем в девочке. А Люси Дин такой славный ребенок: посади ее на стул — час просидит и не попросит, чтоб сняли. Не могу не любить ее, как свое родное дитя; да что говорить — она вправду скорее в меня, чем в сестру Дин: у сестрицы Дин из всех нас всегда был самый плохой цвет липа.
— Ну что же, коли тебе девчушка по сердцу, попроси отца с матерью захватить ее с собой. И не позовешь ли ты также тетушку и дядюшку Мосс и кого-нибудь из их ребятишек?
— О господи, мистер Талливер, и так будет восемь человек, не считая детей, и мне придется на две доски раздвинуть стол и достать из буфета чуть не весь столовый сервиз; и ты не хуже меня знаешь, что мои сестры и твоя сестра не под лад друг другу.
— Ладно, ладно, делай как хочешь, Бесси, — сказал мистер Талливер, надевая шляпу и отправляясь на мельницу. Во всем, что не касалось ее родни, миссис Талливер была покорнейшей из жен, но в девицах она звалась мисс Додсон, а Додсоны считались весьма почтенным семейством — семейством, на которое смотрели с не меньшим уважением, чем на любое другое, как в их приходе, так и в соседнем. Было известно, что все мисс Додсон чрезвычайно высоко себя ставят, и никто не удивился, когда две старшие сделали такие удачные партии… в не слишком юном возрасте, ибо ранние браки у Додсонов были не в обычае. Все в этом семействе делалось особенным образом — особенным образом белили полотно, ставили настойку из белой буквицы, коптили впрок окорока и хранили в бутылях крыжовник; поэтому каждая дщерь этого дома считала несомненной привилегией быть урожденной Додсон, а не какой-то там Гибсон или Уотсон. Похороны протекали в семействе Додсонов с исключительной благопристойностью: креп на шляпах никогда не отливал синевой, перчатки никогда не лопались по шву, все, кому положено присутствовать, присутствовали, и факельщики всегда были украшены перевязью. Когда кого-нибудь из членов этого семейства постигала беда или болезнь, остальные являлись навестить незадачливого родича — обычно все в одно время — и не уклонялись от тягостного долга высказать самые неприятные истины, поскольку этого требовали их родственные чувства. Если бедняга заболевал или попадал в беду по собственной вине, не в привычках Додсонов было обходить это молчанием. Короче говоря, семья эта следовала самым твердым принципам в отношении того, как нужно вести хозяйство и держать себя в обществе, и единственная печальная сторона этой их прерогативы заключалась в том, что для них абсолютно неприемлемы были ни соуса, ни поведение семейств, руководствующихся другими, не додсоновскими принципами. В «чужих домах» дамы Додсон к чаю брали один только хлеб, отказываясь от каких бы то ни было домашних изделий, ибо опасались, что масло несвежее, а варенье начало бродить, так как недостаточно проварено и пропорция сахара не та. Правда, попадались среди них Додсоны и менее правоверные; но поскольку это были «родичи», они тем самым превосходили любых «не родичей». И примечательно, что хотя ни один Додсон не бывал доволен другим Додсоном, каждый был доволен не только собственной персоной, но и всем семейством Додсонов в совокупности. Самый незаметный член семьи — самый тихий и слабохарактерный — часто становится воплощением в миниатюре типичнейших семейных черт, ревностнее всех следует семейным традициям; так и миссис Талливер, несмотря на мягкость натуры, была истинной Додсон — ведь и сидр хотя и слабое, а все же вино; и пусть в юности она постанывала под игом своих старших сестер, да и теперь еще частенько проливала слезы из-за их укоров, — ей и в голову не приходило нарушать семейные обычаи. Она была благодарна судьбе за то, что она урожденная Додсон, и за то, что один из ее детей пошел в свою родню, хотя бы чертами и цветом лица да пристрастием к соли и к бобам, которых никто из Талливеров в рот не брал.
В остальном истинный Додсон почти не проявлялся в Томе, и он столь же мало почитал свою родню с материнской стороны, как и Мэгги; если ему удавалось загодя узнать об их посещении, он обычно скрывался на целый день, захватив с собой достаточный запас подходящей провизии — симптом, указывающий, по мнению тетушки Глегг, на испорченность его натуры и предвещающий ему самое мрачное будущее. Не очень-то хорошо было со стороны Тома, что он не посвящал Мэгги в свои намерения, но слабый пол всегда считался серьезной impedimenta [11] в случаях, когда приходится обращаться в бегство.
11
Помехой (лат.).
Уже в среду, накануне приезда тетушек и дядюшек, разнообразные ароматы, доносившиеся из кухни, так живо вызывали в воображении то пекущийся кекс с изюмом, то не остывший еще студень, то мясную подливку, что на душе сразу становилось весело; сам воздух вселял надежды. Том и Мэгги совершили несколько набегов на кухню и, как это делают все мародеры, покидали ненадолго поле боя, только если им удавалось унести с собой хорошую добычу.
— Том, — спросила Мэгги, когда, примостившись на ветках бузины, они принялись за слоеные пирожки с вареньем, — ты убежишь завтра?
— Не-ет, — протянул Том; он уже справился со своим пирожком и теперь сосредоточенно разглядывал еще один, который нужно было разделить между ними пополам. — Нет, не убегу.
— Почему? Потому что Люси приедет?
— Вот еще, — сказал Том, раскрывая нож и, склонив голову набок, занес его над пирожком. На лице его было написано сомнение. (Разделить этот несимметричный многоугольник на две равные части представлялось довольно трудной задачей.) — На что она мне? Девчонка! Даже мяч гонять не умеет.
— Так из-за ромовой бабы с кремом? — сказала Мэгги, призывая на помощь всю свою смекалку; она наклонилась вперед, к Тому, и устремила взор на занесенный над пирожком нож.
— Вот глупая! Ромовая баба и на другой день не хуже. Нет, из-за рулета. Я знаю, какой пекут, — с абрикосовым вареньем… А, была не была!
Одновременно с этим восклицанием нож вонзился в пирожок и рассек его надвое; но результат, по-видимому, не удовлетворил Тома, так как он все еще с большим сомнением смотрел на половинки. Наконец он сказал:
— Закрой глаза, Мэгги.
— Зачем?
— Мало ли зачем. Закрывай, коли сказано. Мэгги повиновалась.
— Тебе в какой руке — в правой или в левой?
— Мне ту, где вытекло варенье, — сказала Мэгги, зажмурив глаза, чтобы угодить Тому.
— Ну и дура, ведь она хуже. Ты получишь ее, если она тебе достанется по-честному, а иначе — нет. Правая или левая… Ну? А-а-а, — с сердцем протянул Том, так как Мэгги, не удержавшись, приоткрыла один глаз. — Закрой глаза, кому я сказал, а то совсем не получишь.
Способность Мэгги к самопожертвованию не заходила так далеко; боюсь, она движима была не столько заботой, чтобы Тому досталось больше, сколько жаждой заслужить его одобрение за то, что она уступила ему лучший кусок. Поэтому она еще крепче зажмурила глаза и, когда Том спросил: «Ну же, в которой?», ответила: «В левой».
— Бери, — сказал Том довольно кислым тоном.
— Которую — ту, где вытекло варенье?
— Нет, вот эту, — твердо проговорил Том, протягивая Мэгги явно большую долю.
— О Том, пожалуйста, возьми это себе. Мне все равно, мне нравится та половинка. Пожалуйста, возьми.
— Сказал — не возьму, — уже сердито ответил Том и принялся за тот кусок, что похуже.
Считая, что спорить дальше бесполезно, Мэгги тоже взялась за свою половинку и уничтожила ее с большим удовольствием и с не меньшей быстротой. Но Том справился первым и, чувствуя, что он вполне способен съесть еще, должен был глядеть, как она приканчивает остатки. Мэгги не знала, что Том на нее смотрит; она самозабвенно раскачивалась на ветке, наслаждаясь пирожком и полной праздностью.