Мельница / The Windmill
Шрифт:
ДЖЕЙМС. Я бы предпочел не говорить о Стелле.
(Блеяние козы).
СТЕЛЛА. Джем. Отпусти ее. Отпусти ее, Джем.
ДЖЕЙМС. Случаются дни, когда я могу думать только о ней. Иногда при упоминании ее имени мне словно нож пронзает живот. Бог насылает на меня жуткие головные боли, чтобы научить меня, что мы можем, сколько захочется совокупляться со служанкой в отцовской библиотеке под тиканье часов, но в конце мы страдаем в одиночестве, с маленькими каплями спермы на диване, каждый в собственной вселенной. Никого так не преследуют
ВИРДЖИНИЯ. У меня тоже головные боли. И проблемы с реальностью. И я ненадежный рассказчик. Не могу описать разговор, чего-то ни выдумав. Потом не могу вспомнить, где правда. И, все чаще и чаще, я слышу голоса.
ДЖОРДЖ (голос из теней). Козочка, позволишь подоткнуть тебе одеяло?
(Блеяние козы).
СТЕЛЛА. Отпусти ее.
ДЖОРДЖ. Позволь старине Джорджу подоткнуть тебе одеяло, маленькая козочка.
ДЖЕЙМС. Стелла была служанкой твоей матери, потом твоего отца. Забытый ребенок от первой женитьбы матери. Маленькая мисс Никто и два ее противных брата.
ДЖОРДЖ. Уютно, как у Христа за пазухой.
ДЖЕЙМС. Играла свою роль. Держала рот на замке. Да, мама. Да, папа. Часто я гулял в саду, думая о грудях Стеллы. Полузабытые отрывки стихов ничто в сравнении животом юной девушки. Она вся мокрая внизу. Сегодня она – чувство, чуть расчлененное. Чуть выпотрошенное. Голос Стеллы всегда в моей голове. Той, кем она могла быть. Кровь была везде.
СТЕЛЛА. Джеймс, пожалуйста.
ВИРДЖИНИЯ. Джеймс, пожалуйста, пожалуйста, уходи. Я тебя умоляю. Ты совсем как тот мужчина, который раньше крутился у ворот в Гайд-Парк и обнажался, когда я проходила мимо. Только он был настоящим.
ДЖЕЙМС. Никому не быть более настоящим, чем мертвый.
ВИРДЖИНИЯ. Мне стыдно всякий раз, когда я смотрю в зеркало. Джеральд ставит меня на край. Он лапает меня. Я смотрю в зеркало. Никого нет. Потом, после смерти матери, Джордж приходил в мою спальню…
ДЖОРДЖ. Уютно, как у Христа за пазухой.
ДЖЕЙМС. Как же я унижался из-за Стеллы. Стоял в отчаянии у двери черного хода, дожидаясь, пока она выйдет. Слуги лгали мне, говоря, что ее нет дома. На их лицах читались жалость и презрение. Любовь – это вечное унижение. Стоять голым в спальне перед распахнутым окном, петь во весь голос, выбрасывать вещи из окна. Безумие в моей семье передается по наследству, все так, но это проделки мельничного бога. Помнишь день, когда мы резали торт?
ВИРДЖИНИЯ. Какой торт?
ДЖЕЙМС. Свадебный торт миссис Хэвишем.
ВИРДЖИНИЯ (обращаясь к СТЕЛЛЕ, момент из прошлого). Стелла, ты думаешь, я когда-нибудь сойду с ума?
СТЕЛЛА. Нет. Разумеется, нет. С чего у тебя такие мысли?
ВИРДЖИНИЯ. Но все Стивены безумны.
СТЕЛЛА. Не все. Ванесса не безумна. Твои братья не безумны.
ВИРДЖИНИЯ. По крайней мере, один в каждом поколении.
СТЕЛЛА. Но не ты.
ВИРДЖИНИЯ. Но как знать наверняка? Когда мама умирала, я видела незнакомого человека, сидящего на краю кровати. Никто его не видел, кроме меня.
СТЕЛЛА. Это хорошо,
ВИРДЖИНИЯ. Но он был ненастоящим.
СТЕЛЛА. Воображаемые люди успокаивают. Иногда лучше настоящих.
ВИРДЖИНИЯ. Мир напирает на меня, сжимается. Бомбы каждую ночь падают на Лондон. Все, что имело какую-то значимость, умирает. Не останется ничего. Я уменьшаюсь и уменьшаюсь. Потом исчезну. Ничего не имеет значения. Ничего спасти не удастся. Все обречено. Все потеряно. Все – ничто.
ДЖЕЙМС. Спасенные и проклятые суть одно.
СТЕЛЛА. Ты такой странный, правда.
ДЖЕЙМС. «Ты такой странный, правда», – сказала она. Если бы она знала, насколько она права. Она ходила в трущобы, занималась благотворительностью, помогала бедным. Была к ним так добра. Действительно о них заботилась. Я знаю, потому что обычно шел за ней следом, шпионил за ней. Говорил себе, чтобы при необходимости смогу защитить ее, но, конечно, лгал. Ревновал. Как она могла питать такие теплые чувства к этим грязным никчемностям и ничего не испытывать ко мне? Зачем тратить на них время? Совершенно безнадежные, ни на что не годные, и тем не менее она проводила с ними долгие часы, лечила больных, утешала несчастных, играла с грязными детьми, позволяла залезать к ней на колени. А для меня времени у нее не было. Теперь я задаюсь вопросом, а может, Стелла не была очень умна и не понимала, для таких людей сделать можно только одно: убить их и избавить от всех страданий.
ВИРДЖИНИЯ. Стелла была лучше любого из нас.
ДЖЕЙМС (обращаясь к СТЕЛЛЕ, в разговоре из прошлого). Почему ты ходишь в Уайтчепел?
СТЕЛЛА. Помогать бедным.
ДЖЕЙМС. Нет. Это только предлог. Причины, по которым люди что-то объясняют, всегда ложь. Я скажу тебе, почему ты ходишь туда. Ты ходишь из-за темноты и опасности. Из-за бедности и вырождения. Из-за возможности насилия. Тебя все это физически возбуждает.
СТЕЛЛА. Я не возбуждаюсь. Я боюсь. Это не одно и то же.
ДЖЕЙМС. Ты боишься, но все равно идешь туда, потому что страх – часть твоего возбуждения. Секс и смерть тесно связаны. Всякий раз, отдаваясь мужчине, женщина рискует жизнью. Беременность равносильна смерти. Я тоже возбуждаю тебя. Но от меня ты убегаешь. В одном случае тебя тянет к тому, чего ты боишься, в моем – ты убегаешь. Потому что я преследую тебя? В этом все дело, да? Если бы не преследовал, ты бы помчалась за мной на всех четырех, как сука в течку?
СТЕЛЛА. Джеймс, извини, но я тебя не люблю. Во всяком случае, как тебе того хочется.
ДЖЕЙМС. «Я тебя не люблю, – сказала она. – Пожалуйста, пойми».
СТЕЛЛА. Пожалуйста, пойми. Я тебя не люблю. Я тебя не люблю.
ДЖЕЙМС. Она продолжала этого говорить. Словно пронзала меня ножом. Снова и снова. Словно старалась убедить себя. А может, наслаждалась чувством власти, которое давала ей возможность причинять мне боль.
СТЕЛЛА. Я тебя не люблю. Я тебя не люблю.
ДЖЕЙМС. Сверху сладкая невинность, но ниже пояса они – кентавры.
ВИРДЖИНИЯ. На самом деле ничего этого, естественно, не было.