Мельница
Шрифт:
— А куда я ранен, Хуршид?
— В голову, в руку, в ногу, в шею… и… как бы это получше выразиться… ну, туда, откуда хвост растет…
Пока жандарм тер висок, припоминая, какие еще части тела оказались поврежденными, каймакам сокрушенно вздохнул и сказал:
— Да, видно, я и в самом деле немножко ранен, сын мой!
Каймакам уже недели три ночевал в здании уездной управы, так как у него в доме шёл ремонт, и свою семью он отправил на несколько месяцев погостить в Испарту, к тестю.
Хуршид доложил о том, что верхний этаж управы «немножко» попорчен землетрясением, и потому начальник жандармерии распорядился положить господина кай- макама в саду, что раны бея-эфенди
2
Эликсир Локмана — нашатырный спирт.
— Прикажете, я тотчас разбужу доктора и приведу сюда, — сказал Хуршид.
Конечно, желательно было бы вызвать доктора и узнать обо всем. Но старый, больной Ариф-бей, наверно, крепко спит — после ночных треволнений он порядком устал.
Халиль Хильми-эфенди так и не решился послать за доктором, который, кстати сказать, тоже был когда-то каймакамом. Не решился не только потому, что ему было жаль будить Ариф-бея, просто он побоялся, как бы тот со сна не наговорил такого, что не обрадуешься! Можно было бы, конечно, вызвать аптекаря Ованеса, но с ним надо держать ухо востро. Ованес-эфенди в свое время проучился года два в медицинском институте и считал себя заправским врачом. Он недолюбливал не только Ариф-бея, перебежавшего ему дорогу, но и всех уездных врачей и никогда не упускал случая позлословить на их счет. А тут еще, как назло, Ариф-бей забраковал выпущенное в прошлом году на рынок лекарство «Газированное слабительное Ованеса» и тем самым нанес аптекарю рану в самое сердце. Если пригласить аптекаря да спросить его, как обстоят дела, он сразу насочинит с три короба или же станет крутить носом, таращить глаза, разводить руками, выражая таким образом свое недоверие к действиям доктора… Нет, уж лучше оставить все как есть, положиться на волю аллаха и ждать до утра.
Хотя у Халиля Хильми-эфенди ничего не болело, чувствовал он себя плохо, во рту пересохло, и он попросил Хуршида дать ему напиться. Однако жандарм сделал серьёзное, даже сердитое лицо и сказал, что раненым ни в коем случае нельзя пить воду.
— Да ведь мои раны не такие, с которыми ты привык иметь дело, сын мой, — возразил каймакам и стал подробно объяснять ему разницу.
Но Хуршид не желал ничего слушать, и поколебать его уверенность в правильности единственно признанного им и на всю жизнь усвоенного метода лечения было невозможно. Он качал головой и упорно твердил:
— Не могу, бей-эфенди, и не просите… Господа ушли и поручили вас мне. Не желаю я своей головой рисковать…
В конце концов жандарм сжалился и пообещал напоить бея-эфенди горячим чаем, если тот немного потерпит.
Недалеко от койки, около колодца, стоял стол, на котором валялись остатки ночной трапезы: куски хлеба, очистки салата-латука. Дежурившие около каймакама чиновники заставили жандарма вскипятить чай и сбегать на угол за продуктами. Ему пришлось долго стучаться, ожидая, когда хозяин откроет лавку…
Пока Хуршид, набрав хворосту и щепок, хлопотал возле костра, приготавливая чай, Халиль Хильми-эфенди в нетерпении молил его:
— Да плюнь ты, не жди, чтобы закипела, заваривай так. А лучше, сын мой, дай-ка мне глоток горячей воды — язык совсем к небу присох…
Но Хуршид вновь заартачился: вода, повторял он в какой уже раз, даже если она кипяченая, — все равно вода, и пока в ней не заварен чай, пить ее раненому нельзя. Каймакам, поняв, что тут ни гневом, ни угрозами, ни тем более мольбами не поможешь, смирился и замолчал.
Хуршид все возился у костра, поддерживая пламя. Он шарил вокруг себя в поисках топлива и, приняв привязанную к ножке койки веревку за палку, потянул ее к себе. «Ай!» — вскрикнул каймакам, сделав резкое движение, когда койка вздрогнула и покачнулась. Как ни странно, боли он не почувствовал, хотя минуту назад боялся даже пальцем шевельнуть. Он осмелел, подвигал руками и ногами, осторожно повернулся на правый бок, затем на левый и стал свободной, не примотанной к туловищу рукой робко ощупывать под одеялом ноги, коленные чашки, живот, поясницу, бока… Каймакам даже перещупал себе все ребра, потом вытащил руку из-под одеяла и, водя ладонью по бинтам, освидетельствовал состояние черепа, лба и подбородка. Все, слава богу, оказалось на месте. Правда, кое-где, а именно в локте, коленной чашке и в нижней части позвоночника, — откуда, по выражению Хуршида, «растет хвост», — он ощутил легкую боль. Но ни одно из болевших мест не вызывало особых опасений.
Наконец, после того как он повторил все движения, которые проделывала девушка-болгарка в прошлую незабываемую ночь, то есть потряс плечами, повертел бедрами, согнул и разогнул спину и проверил таким образом подвижность всего тела, — сердце его окончательно успокоилось. И, уже не боясь подняться в постели, каймакам приступил к чаепитию, во время которого учинил Хуршиду вторичный допрос и узнал много нового.
Как всегда в ответственный момент, доктор и на этот раз умудрился потерять свои очки. И вот Ариф-бей осматривает и перевязывает раненых, а тем временем с фонарями ищут его очки, шлют людей во все концы: к нему домой, в кофейню, в аптеку.
Очки Ованеса, конечно, доктору не подходят, поэтому он сердится и без умолку бранит аптекаря: «Слушай, коллега, почему все, что у тебя есть, ни к черту не годится?»
Слушая рассказ жандарма, каймакам живо представил себе эту сцену: посреди улицы, при свете фонаря, который держит Хуршид, доктор в очках Ованеса осматривает пострадавших, и каждую обнаруженную царапину, ссадину, синяк, кровоподтек — в общем, все, что вызывает хоть малейшее подозрение, — густо мажет йодом и, обложив ватой, туго-патуго бинтует.
Перед глазами каймакама снова возникла ужасная картина вчерашнего происшествия: теперь ему уже казалось, что, наступив на край доски для раскатки теста, он взвился в воздух, словно подброшенный могучей силой, пролетел над головами бежавших впереди людей и повис на перилах лестницы… «Благодарю тебя, господи, что ты меня спас от докторов!» — пробормотал Халиль Хильми-эфенди.
Выпив чаю и окончательно убедившись, что жизни его не угрожает опасность, каймакам вспомнил о городе, и сердце у него снова тревожно заныло.