Мельница
Шрифт:
Словом, сведения начальника жандармерии мало чем отличались от сведений Хуршида, разница была только в том, что один говорил «немножко», а другой «несколько».
Ниязи-бей проголодался и решил позавтракать. Хуршид заварил чай, начальник сел за стол и принялся уничтожать оставшиеся бублики, маслины и сыр. Время от времени он бросал куски своему псу, по кличке Болатин, а тот, по всей вероятности, считая, что хозяин недостаточно щедр, норовил прыгнуть на стол, за что был несколько раз огрет плеткой.
Каймакам больше не возвращался к разговору о землетрясении, видимо, не желая ссориться с начальником жандармерии. Он лежал на койке и о чем-то размышлял, печальное лицо его все больше хмурилось. А тут еще Ниязи-бея потянуло вдруг на воспоминания: события этой ночи, по всей вероятности, вызвали в памяти ночи, проведенные в горах Македонии, и он стал рассказывать, как наводил в былые времена страх на болгарских, сербских и албанских четников [13] . Каймакам слушал с недовольным видом, давая понять, что подобные рассказы его вовсе не интересуют, и только иногда хмыкал или ахал из вежливости.
13
Четники — повстанцы из партизанских отрядов «чете». В младотурецкой революции 1908 г. болгарские, сербские и албанские четники принимали активное участие, однако революция не принесла славянским народам Македонии обещанной национальной автономии. Национально-освободительная борьба после младотурецкого переворота вспыхнула с новой силой, турецкие войска повели жестокую войну против македонских четников.
Надо сказать, что Халиль Хильми-эфенди был зол на начальника жандармерии не только из-за этой дурацкой телеграммы. Он вообще его не слишком жаловал. По слухам, которые, конечно, всегда доходили до каймакама, Ниязи-эфенди любил прихвастнуть и нередко говаривал, причем, случалось, без всякого на то основания: «Да не будь меня здесь, народ бы друг друга… Хвала аллаху, хоть меня боятся!.. И пусть каймакам молится на меня…» Халиля Хильми-эфенди злило, что начальник жандармерии старается все время выказать себя его, каймакама, покровителем. Когда к каймакаму обращались с просьбой или жалобой, будь то в его кабинете или на улице, Ниязи-эфенди мог бесцеремонно вмешаться в разговор, накинуться на просителей с нагайкой и заорать: «Негодяи, плуты, пройдохи! Ни стыда у вас, ни совести. Да как вы смеете надоедать господину каймакаму?! А ну, поговори мне тут еще. С-с-сейчас все зубы повышибаю!..» Халиль Хильми-эфенди, конечно, пытался остановить его: «Позвольте, господин начальник, позвольте!» — но заглушить зычный голос Ниязи-бея был не в состоянии и невольно сам начинал кричать на жалобщиков.
На противоположной стороне площади, уже залитой солнцем, показалась толпа крестьян, жителей далеких горных сел. В город они обычно отправлялись еще засветло, накануне базарного дня, ночевали в деревушке Пынарбаши и оттуда на рассвете караваном шли в Сарыпынар, таща продукты и гоня перед собой скот, предназначенный для продажи.
Завидев крестьян, начальник жандармерии быстро закончил чаепитие, достал блокнот и побежал им навстречу в надежде разузнать о разрушениях, причиненных землетрясением в окрестных селах.
Но крестьяне вышли из дому еще до наступления темноты и, естественно, не могли знать, было ли у них вчера землетрясение. В пути же, когда идешь пешком или едешь верхом, вообще ничего не заметишь. Правда, одному путнику показалось, будто мул, на котором он ехал, как-то странно поднял ногу и мелко задрожал. А другой рассказал, как он свалился с ишака, но тут же добавил, что, наверное, упал потому, что невзначай задремал в седле. В общем, в блокноте начальника жандармерии так и не появилось ни одной новой записи.
Тут как раз привели для опроса несколько батраков, задержанных на дороге, недалеко от Сарыпынара. Но и они ничего не знали. Притомившись после работы, видно, спали как убитые, — их не то что землетрясением, по земле волоком тащи, все равно не разбудишь!
После разговора с батраками Ниязи-эфенди рассвирепел и принялся кричать:
— Ну не подлецы ли! Господь бог на них кару послал, а они и в ус не дуют!
Пес Болатин, разделяя гнев хозяина, отчаянно лаял и хватал людей за штаны. Тогда наиболее смекалистые стали кое-что припоминать. Последовал даже рассказ, как вдруг, ни того ни с сего, па глазах у всех перевернулся кувшин…
Сад за уездной управой был отгорожен от улицы проволокой, и прохожим было видно, что в саду кто-то лежит. Они подходили, узнавали каймакама и в удивлении останавливались. Понятно, что такое внимание к его персоне смущало Халиля Хильми-эфенди, хотя в том, что представитель власти находится в саду, а не в своем кабинете, ничего предосудительного не было: гражданский начальник, как и воинский командир, должен исполнять свои обязанности, где бы он ни находился, — под открытым ли небом или под крышей… Другое дело, что каймакам лежал в каком-то странном головном уборе, это обстоятельство вызывало насмешливые взгляды и иронические замечания, крайне нежелательные по отношению к представителю власти.
Хуршид уже взялся разгонять толпившихся за проволокой зевак, число которых все росло.
— Эй, вы! Что, делать вам нечего? — орал он. — А ну, проходи! Тут вам не Карагёз!.. [14]
Но в это время его позвал каймакам и велел перенести койку в дом.
На второй этаж, где раньше ночевал каймакам, решено было не возвращаться. Наиболее подходящей была признана комната бухгалтерии, двери из которой вели в сад: случись, не приведи господь, новый толчок, и сад — в двух шагах.
14
Карагёз — народный турецкий театр теней или марионеток, названный по имени главного героя, плута Карагёза.
Складную койку перетащили на новое место без труда, но как быть с господином каймакамом? Начальник жандармерии внес предложение: Хуршид взвалит господина себе на спину, а он поддержит каймакама сзади. Но разве хоть один уважающий себя государственный чиновник, тем более глава местной власти, согласится на такое, окажись он даже в более тяжелом состоянии?!
Халиль Хильми-эфенди, кряхтя, поднялся на ноги и с достоинством произнес:
— Господин начальник, мы, штатские, даже изнемогая от ран, не теряем способности передвигаться…
Потом опершись на руку Ниязи-эфенди и стиснув зубы, как от сильнейшей боли, он тяжело зашагал к дому.
VI. ДОКТОР, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ И ПЕРВЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ
Халиль Хильми-эфенди не ждал Ариф-бея раньше обеда, однако первым, кто навестил его в новой резиденции, был именно доктор. Вид у Ариф-бея был неважный — лицо опухло, под крохотными, как бусинки, глазками появились синяки. Доктор вызывал сострадание куда большее, чем его пациент… Бедняга даже выспаться толком не успел. Он явился домой под утро и тотчас же повалился на кровать. Но лишь только наступил час визитов, доктор был на ногах, словно невидимый будильник прозвонил у него в голове и поднял с постели — что ни говори, а армейская дисциплина остается на всю жизнь! Вскоре он уже спешил к зданию управы, тяжело опираясь на палку и волоча подагрические, не желающие повиноваться ноги. Дверь еще не успела закрыться за Ариф-беем, как на пороге появился аптекарь Ованес, держа в одной руке неизменный саквояж, а в другой — трость.